Развод в 50. Муж полюбил другую
Шрифт:
Не успеваю я отойти даже на десяток шагов как в спину доносится напряженный вопрос сына:
— А зачем тебе мама?… Что?
Стою как парализованная. Мысли о еде вмиг сдуваются. Сердце отбивает глухой ритм. Хочется бежать прочь и не слышать их разговора, но тишина за спиной затягивается.
И я медленно как мазохистка разворачиваюсь на носочках, затаив дыхание.
Сын стоит крепко прижав телефон к уху, он весь напряжен, губы поджаты, глаза метают молнии. Он замечает меня и, закрыв глаза, выдыхает:
— Хорошо…
С силой
— Папа не может до тебя дозвониться…
Глава 5
Я беру телефон из рук сына, и мир вокруг меня как будто замедляется. Каждое движение дается с трудом, словно я преодолеваю невидимое сопротивление воздуха. Пальцы дрожат, когда я подношу трубку к уху. Сердце отстукивает в висках так громко, что я едва слышу свое хриплое:
— Алло.
— Рания, наконец-то, — голос Рамазана звучит раздраженно и нетерпеливо. Такой знакомый баритон, от которого раньше теплело внутри, а теперь каждая нота отдается болью. — Я не могу до тебя дозвониться уже целую неделю.
Я молчу, прижимая трубку к уху так сильно, что телефон вдавливается в ушную раковину вызывая боль. Но и эта физическая боль не помоагает прийти в себя.
Перед глазами мелькает картина: Рамазан в тот день, когда мы праздновали двадцатипятилетие свадьбы. Его высокая фигура в безупречном костюме, широкие плечи, четко очерченный подбородок, строгие, но такие родные черты лица… Он поднимал бокал, и золотое кольцо на его пальце сверкало в свете люстры…
— Ты здесь? — его голос выдергивает меня из воспоминаний. — Рания?
— Да, — едва слышно произношу я. — Я слушаю.
— Нам нужно подавать документы на развод, — говорит он деловым тоном, будто обсуждает рабочий контракт. — Мой адвокат уже подготовил бумаги. Будет лучше, если мы поделим имущество по обоюдному согласию, без судебных разбирательств.
По обоюдному согласию? Когда это я соглашалась на развод? Когда соглашалась на то, чтобы тридцать лет нашей жизни перечеркнули одним росчерком пера? В груди поднимается волна горечи, но я сдерживаюсь. Потому что меня никто не спрашивал…
Оглядываюсь на Мурада, который смотрит на меня с тревогой, на маму, застывшую у кухонного стола.
— Да, — отвечаю я, удивляясь спокойствию собственного голоса. — Лучше без судов.
— Отлично, — в его тоне слышится облегчение. — Тогда мы можем встретиться завтра с моим адвокатом и…
— А что с детьми? — перебиваю я. — Мурад и Ахмет уже владеют акциями компании, но Фариду и Лейле тоже нужно выделить проценты. И недвижимость.
Пауза.
Я почти вижу, как Рамазан хмурится, как между его бровей появляется та самая морщинка, которую я столько раз разглаживала кончиками пальцев.
— Я уже всё предусмотрел, — наконец отвечает он, и я слышу в его голосе нотки раздражения. Он всегда злился, когда я лезла в его дела. — Разумеется, младшим детям тоже достанутся акции и недвижимость.
Перед глазами плывут черные точки. Значит, он уже всё распланировал, разделил, расписал… Пока я выла по ночам в нашей спальне, он методично делил то, что мы создавали вместе три десятилетия.
— И… что мне? — вопрос вырывается сам собой, и я тут же жалею о нем. Как унизительно спрашивать о своей доле у человека, которому ты отдала тридцать лет жизни.
— Ты была мне хорошей женой, Рания, — его голос теплеет, и от этого еще больнее. — Поэтому тебя я не обделю. Тебе тоже положены выплаты и…
Внезапно в трубке раздается приглушенный женский смех, а затем игривый, томный голос:
— Милый, ты там долго? А то я заждалась…
Зумрут.
Это она.
Она там, с ним. Пока мы обсуждаем раздел нашей жизни, она ждет его. В животе у нее растет его ребенок. Женщина, которая моложе меня на шестнадцать лет, смеется над его словами. Над тем, что я была "хорошей женой". Будто это какая-то шутка, будто мои тридцать лет рядом с ним — это что-то, над чем можно посмеяться.
Я вцепляюсь в край стола свободной рукой, потому что пол под ногами начинает качаться. Во рту пересыхает, а в груди растекается холод, который не может унять даже жар, поднимающийся к щекам.
— Прости, я не один, — быстро говорит Рамазан, и в его голосе не слышится даже тень смущения. — Так что по поводу встречи…
— Да, — перебиваю я, не в силах слушать дальше. — Я согласна на всё. Пришли документы через адвоката.
Каждое слово дается с трудом, будто я выталкиваю их из пересохшего горла. Мурад подходит ближе, его рука ложится мне на плечо в жесте поддержки.
— Но есть одно условие, — продолжаю я, собрав последние крохи достоинства. — Когда Фарид и Лейла вернутся, ты сам всё им расскажешь. О разводе. О… своей новой семье, — я не могу произнести её имя. — О ребенке.
В трубке повисает тяжелое молчание.
Я слышу его дыхание, частое и неровное. Раньше я могла по дыханию определить его настроение. Сейчас я не понимаю, что он чувствует.
Да и имеет ли это значение теперь?
— Хорошо, — наконец отрывисто произносит он. — Я все им объясню. Тогда до встречи.
И связь обрывается. Так резко, что я не успеваю даже попрощаться.
Смотрю на погасший экран телефона с таким удивлением, будто никогда прежде не видела, как заканчиваются звонки.
Тридцать лет брака завершились вот так — коротким "до встречи" и звуком сброшенного вызова.
Вся моя жизнь, все мои планы, надежды, мечты — всё оборвалось так же внезапно, как этот разговор.
Телефон выскальзывает из моих ослабевших пальцев, и Мурад ловко подхватывает его. Я поднимаю взгляд на сына и вижу в его глазах боль и сочувствие. Он так похож на Рамазана — те же черты лица, тот же разворот плеч. Но глаза другие. В них нет холода, который я видела в глазах мужа в тот вечер, когда он сказал, что уходит.