Развод. Он влюбился
Шрифт:
— Даша, здравствуй! — глухо произнес он, — как твои дела?
— Прекрасно.
— Мама сказала, что у тебя будет малыш?
— Будет.
Разговор не клеился. Жданов не знал, как ее расположить к себе, а сама Даша не явно не рвалась к разговорам по душам. Даже не спросила, как он себя чувствовал!
Это было обидно.
— Я бы хотел, чтобы ты приехала ко мне.
— Зачем? — в голосе искреннее удивление, как будто ее к себе звал не пострадавший отец, а какой-то посторонний мужик.
— Я соскучился… и решил…
Кажется,
— Пап…чего ты от меня хочешь?
— Уважения! — раздраженно сказал он, обиженный холодностью дочери, — сочувствия и поддержки!
— Слушай… — она тяжко вздохнула в трубку, — ты сделал свой выбор тогда. Поэтому звони Марине и проси поддержки у нее.
— Мы разводимся! — выпалил он, — разве мама тебе об этом не сказала?
— У нас с мамой полно более интересных тем для разговоров, — в каждом слове колючки и холод.
Когда его маленькая, веселая дочь успела стать такой равнодушной?
— Даш, я понимаю, что ты обижена. Да, я поступил некрасиво, но я осознал это. Я надеюсь, ты сумеешь меня простить, и мы наладим прежние отношения, — он говорил смиренно, с надрывом, уверенный, что дочь почувствует всю силу его раскаяния. Поймет.
Однако вместо понимания, раздалось категоричное, хлесткое:
— Нет.
— Да почему?! — не выдержал он.
— Тебя не было рядом в самые сложные моменты. Мало того, ты сам стал причиной этих моментов. Отказался от нас в погоне за своей новой любовью, не вспоминал, не помогал. Растоптал сердце матери. Не защитил меня, когда твоя женушка решила снова вмешаться в мою жизнь, — Даше хлестала равнодушными словами, от которых Жданов вздрагивал, словно от ударов, — а теперь смеешь рассчитывать на какое-то сочувствие? Примирение? Прости, но ты…посторонний.
От этих слов по спине волной прошли ледяные мурашки:
— Даша! Как у тебя язык вообще поворачивается такое говорить? Разве я был плохим отцом все эти годы? Разве я не старался? Разве не заслужил хотя бы шанса?
— Как ты там говорил? Отказываться от настоящей любви и счастья ради великовозрастной дочери, у которой своя взрослая жизнь – это последнее дело? Так вот, пап, я и правда выросла. И в моей жизни нет места для предателей. Я искренне желаю тебе здоровья, счастья и пожалуйста…оставь меня в покое.
На этом разговор оборвался и черная дыра, образовавшаяся у Жданова за ребрами, стала еще больше.
Разве так можно с собственным отцом? Разве он не имеет права на ошибку, как любой другой среднестатистический человек?! На одну никчемную ошибку?!
Он просто оступился! Как можно быть такими жестокими?! Неужели теперь до конца дней надо попрекать теми неосмотрительными словами?
От обиды и злости у него разболелась голова и поднялось давление, пришлось просить у медсестры укол, чтобы просто поспать.
Тяжело быть отверженным и очень обидно. Особенно когда считаешь, что твоя ошибка хоть и существенная, но все-таки не настолько убийственная,
Жданов еще надеялся, что Лена с Дашей передумают. Поймут, что нельзя быть такими жестокими и равнодушными к чужой беде. Раскаются, позвонят. Смогут его нормально выслушать и простить.
Как бы ни так!
Ни одна ни другая не набирали его номера, не писали сообщений, не спрашивали, как у него дела. В итоге он сам, как побитый пес, названивал им, написывал, надеясь со временем пробить ту стену отчуждения, что они выстроили вокруг себя.
Однако ощущение, что он лишний на этом празднике жизни, крепло день ото дня.
Лишний. Ненужный. Жалкий. Всеми брошенный и незаслуженно забытый.
Виктора, его соседа по палате, выписали две недели назад. Встречать его собралась вся семья. С цветами, шарами и радостными улыбками. Его ждали тепло и уют родного дома, забота близких, вкусная еда и вечера, рядом с теми, кто был дорог.
У самого Алексея выписка тоже была не за горами. И встречать его в лучшем случае приедет сестра – если сумеет отпроситься с работы. И пусть родители сказали, привезти его к ним, чтобы первое врем не ползать в квартиру на четвертый этажи и быть хоть под каким-то присмотром. Это все равно было не то.
Даже не просто не то. Это было унизительно.
Взрослый мужик, пятьдесят лет, и возвращается к маме и папе под бок, потому что больше не к кому. Потому что к почтенным годам не приумножил, не сохранил то, что было на самом деле важно. И хотелось бы в этом обвинить кого-то другого – например, жестокую бывшую жену и дочь, не нашедших в себе сил простить его измену — только не получалось. Сколько бы ни обижался, сколько бы ни пытался представить себя незаслуженно жестоко наказанной жертвой, но совесть и уродский внутренний голос постоянно напоминали, что он это только его вина.
Это по его вине все сломалось. И никто не обязан теперь переступать через себя и свою гордость, чтобы ему было хорошо.
Жизнь продолжалась. И у Лены, и у Даши. Просто теперь в ней не было места для него.
Чем быстрее шло выздоровление, тем хуже становилось у него на душе. Он стал ворчливым, вечно недовольным, спорил с врачами, с каким-то извращенным удовольствием понимая, что им он тоже на фиг не сдался. Просто проблемный пациент, после выписки которого они будут чрезвычайно рады.
Даже хотелось как-то по-детски, однажды просто взять и не проснуться. Чтобы они все тогда поняли, прочувствовали кого потеряли и раскаялись! Да только поздно было бы! И приходили бы они потом на могилу с цветами и плакали…
Он даже опрометчиво поделился этими мыслями с сестрой, за что получил такой нагоняй, что словами не передать:
— Совсем что ли сдурел? — набросилась на него Олеся, — чтобы я больше не слышала такого бреда. Сам все сломал, дел натворил, а теперь обиженного мальчишку включил, что никто не бежит к нему, чтобы пожалеть. Хорошо тебе было с Мариной? Радостно?