Развязка петербургских тайн

Зобин Вадим

— С чего ты взял... Дела у меня здесь... Вот и встретились...

Чернявый схватил Хлебонасущенского за шею и наклонил над перилами. У Полиевкта Харлампиевича все поплыло перед глазами, овраг показался ему еще глубже, чем раньше.

— Сейчас возьму тебя за ноги — и туда. Хлебонасущенский заплакал, забормотал сквозь

слезы:

— Пожалей старика... Дай помереть спокойно... Болен я... Вечно Бога буду за тебя молить... Пожа­лей...

Чернявый слегка ослабил хватку.

— Еще раз встречу —

пеняй на себя, — сказал он, оттолкнул Хлебонасущенского и большими ша­гами пошел прочь.

Полиевкт Харлампиевич огляделся; вокруг — ни души. Он побежал за Чернявым, запустив руку в раскрытый саквояж.

— Погоди, мил человек... Сказать мне тебе надо...

Чернявый замедлил шаг, обернулся, и тут Хле­бонасущенский вытащил из саквояжа револьвер и почти в упор, не целясь выстрелил.

От сильного удара Чернявый отлетел к пери­лам, но Хлебонасущенский не понял, что попал в него, и застыл в страхе, ожидая нападения. И только увидев, как Чернявый медленно оседает на настил, он понял, что не промахнулся. Почему-то краду­чись, на цыпочках он подошел к Чернявому и вы­стрелил в него еще раз. Потом попятился, схватил саквояж и потрусил к лестнице.

Он бежал по ней через две ступеньки, рискуя споткнуться и сломать шею. На улице, куда вывела его лестница, тоже было пустынно. Полиевкт Харлампиевич быстрым шагом пошел по улице вниз, в сторону Волги.

Выбежав на берег, он огляделся и увидел непо­далеку здание Приволжского вокзала. Там всегда стояли лихачи. Он быстро пошел туда. Перед са­мым вокзалом заставил себя остановиться, осмот­рел одежду, отдышался и не торопясь вышел на площадь, где стояли извозчики.

Дом Чернявого. Саратов.

Гроб стоял посредине комнаты. Лицо Черняво­го было спокойно и строго. Теперь, когда земные страсти не отражались на нем, оно было краси­вым. Дьячок бормотал над гробом поминальную молитву.

Устинья, одетая по-монашески во все черное, стояла сбоку от гроба и неотрывно смотрела на мужа. .

Купцы Кротовы друзей в Саратове не имели, потому, кроме дьячка и Устиньи, никого больше в комнате не было.

Неожиданно за окном раздался шум подъехав­шего экипажа, приглушенные голоса, и через ми­нуту в горницу вошли Анна и Николай. Следом за ними шел Степан, но в комнату заходить не стал, остановился в дверях.

Устинья растерялась, она не ожидала их уви­деть здесь, подле гроба мужа. Они обнялись с Анной, долго стояли, молча прижавшись друг к дружке.

Потом сидели в соседней комнате. Анна согрела чай и насильно заставила Устинью выпить чашку.

— Как узнали? — спросила Устинья.

— В газете прочитали,— ответила Анна. — Что собираешься делать?

— Схороню Гришу — и в Петербург...

— А это все? — Анна имела в виду дом,

иму­щество.

— Вернусь... Свой век здесь доживать буду. Здесь Гришина могила. Меня рядом положишь. Обещаешь?

Анна кивнула.

— В Петербург зачем? — спросила она. Устинья ответила не сразу.

— Надо одного человека сыскать... Николай и Анна переглянулись, они поняли, что

Устинья говорит об убийце.

— А вы уверены, что он теперь в Петербур­ге? — спросил Николай.

— Где ж ему еще быть... — ответила Устинья.

— Вы знаете, кто это сделал?

— Знаю...

Николай не стал продолжать расспросы, а Ус­тинья решила не называть убийцу.

— Неделю назад в городе гусарский корнет зас­трелился... Совсем мальчик, — сказала Анна.

— Слыхала что-то...

— У него долг был большой одной процентщи­це в Петербурге... Так вот, от нее посланец при­ехал и склонял корнета человека убить. Или убий­ство, или долговая яма. Корнет застрелился.

Устинья молча смотрела на Анну.

— Тетка больная у него осталась... Совсем без средств к жизни, — продолжала Анна.

— Зачем мне рассказываешь? — спросила Ус­тинья.

— Сдается мне, что посланец процентщицы и убийца твоего мужа— один и тот же человек...

— Может быть, — глухо произнесла Устинья. — Но этот человек — мой...

— Хорошо... — вмешался Николай. — Меня ин­тересует процентщица.

— Григория убил управляющий князей Шадурских... — медленно, отделяя слово от слова сказа­ла Устинья.

— Хлебонасущенский! — выдохнула Анна. — Николай! Помнишь, я тебе рассказывала, как он набросился на Машу в «Ершах»... Он же в тюрьме! Ты не путаешь, Устинья?

— Нет.

— Значит, бежал или выпустили, — предполо­жил Николай. — Пожалуй, мне тоже следовало бы съездить в Петербург.

— Я с тобой, — сказала Анна.

— Вы, Устинья, можете жить у нас, — предло­жил Николай.

— Я себе в Петербурге жилье найду, — отказа­лась Устинья.

— Чего ж там... Дом, можно сказать, громад­ный... И топить все одно надо, — как бы сам себе сказал Степан, но все вдруг оглянулись на него, и он закряхтел, заохал, забормотал что-то по-стари­ковски.

— Я вас об одном прошу. Этот человек — мой, — повторила Устинья.

Дом Шпильце. Петербург.

Прямо с вокзала Хлебонасущенский отправил­ся с докладом к Амалии Потаповне. Вид у него был весьма потрепанный: двухдневная щетина, несве­жий воротничок, нечищеные ботинки... Сам исху­дал и осунулся. Все это генеральша заметила.

— Как съездили, Полиевкт Харлампиевич? — поинтересовалась она.

Она разговаривала с Хлебонасущенским стоя, и ему тоже пришлось стоять, хотя давалось это ему с огромным трудом.