Разыскивается невиновный
Шрифт:
Странное чувство охватило Жудягина, когда на экране маленького просмотрового зала появились и задвигались люди, с которыми он провел многие часы с глазу на глаз. Фильм снимался всего лишь полутора месяцами раньше первого знакомства Жудягина с обитателями Бабали. Но как, оказывается, могут измениться люди и за такой короткий срок! Веселая, чуть ли не кокетливая Айна, совсем не похожая на испуганного, ощетинившегося зверька, каким она выглядела на допросах. И вовсе, ну ничуть не походит вялый меланхолик Огурчинский на издерганного, нервически возбужденного парня, с которым впоследствии Жудягину пришлось
С острым интересом всматривался Антон Жудягин в начальника метеостанции. Он только раз и всего на несколько секунд появился на экране: оператор поймал его в кадр, когда Михальников, выйдя на порог, огляделся, морщась от солнца, мельком взглянул на часы и снова зашел в домик. Внешность его показалась Жудягину неинтересной: суховатое плоское лицо, иссеченное морщинками, заостренный нос с большими ноздрями и заметной ложбиной на кончике, прямые тонкие губы, белесые ресницы, маленькие светлые глаза. Впрочем, черты лица были ему уже знакомы. Но и выражение его оказалось неинтересным. Брюзгливая, кислая до оскомины физиономия... Невыносимый пожилой зануда — вот первое, что приходило в голову при взгляде на Михальникова, лицо которого Алик Коркин выдал крупным планом.
Фильм, а точнее — киноочерк, показался неискушенному в киноновациях Жудягину странноватым. Текста в нем было всего ничего — три-четыре фразы довольно общего свойства, что-то вроде: «День за днем... И снова день...» Барханов, громоздящихся вокруг метеостанции, в фильме не было вовсе — все пятнадцать минут действия, а вернее — бездействия, тянулись на территории дворика метеостанции. «В том и сверхзадача была, — разъяснил Резник после просмотра Жудягину, — чтобы, не показав Каракумы, — эта экзотика, знаете, во уже где сидит! — дать зрителю нутром ощутить себя в центре пустыни, где все так же, понимаете, обыкновенно, как в деревне под Звенигородом».
Жудягин вежливо поддакнул, но в душе не согласился с «Каракумами без Каракумов». Впрочем, это его не волновало. На телевидение он зашел между делом — вдруг да узнают-что-то важное, — а в Москву он тогда приезжал, чтобы попасть на прием к члену коллегии министерства.
5
Появление этих документов — на бумаге и на кинопленке — предшествовало описываемым событиям.
О том, что происходило на пустынной метеостанции в течение пяти дней — с 11 по 15 сентября 197… года, — расскажет монтаж, который я сделал из страниц дневника, писем и бесед Антона Жудягина с обитателями Бабали.
6
ЮРИЙ ОГУРЧИНСКИЙ
(Из дневника)
Сегодня после предрассветного дежурства я проснулся поздно и долго-долго лежал на продавленной, как гамак, койке в своей любимой позе: руки на затылке, колени домиком. Глаза я полузакрыл, чтоб не видеть, господи помилуй, разводы на потолке. «Плохо человеку, когда он один... — тужась, вспоминал я. — Единица — вздор, единица — ноль... Дальше-то
Я мог бы дотянуться до тумбочки, где среди немногих прочих книг лежал томик «Избранного» Маяковского. Но пошевелиться было нелегко.
«Плохо человеку, когда он один», — бормотал я и щурился на круглый солнечный столбик. Он пробился сквозь дыру в одеяле, которым было зашторено окно, и казался живым. Золотистой мошкарой в нем плясала пыль.
Пыль была всюду. Она покрывала нежным бархатом мою общепитовскую мебель — два стула и стол из пластмассы и алюминия. Она пудрой ложилась на лицо, от нее белели брови и чернело в ноздрях, а в уголках глаз, что к носу, пощипывало от накапливающейся грязи. За месяц жизни на метеостанции я понял, что Каракумы — не только бугры из песка, но еще и другой, размельченный до пыли, всепроникающий песок, который всегда с тобой, на тебе и в тебе. От того, что тебя мучит не пошлая домашняя пыль, а чистопородный песок пустыни, не слаще.
Уже несколько месяцев я жил, как на гребнях волн — то вверх, то в яму, до замирания сердца. Но не было ощущения радости или счастья. Вылетев из техникума, я на удивление легко пришел к запасной своей цели. Оказалось, что самым сложным было найти здание республиканской гидрометслужбы, а потом все было четко.
— В Бабали? — переспросил меня оплывший от зноя лысый дядя в тюбетейке. — В газете об ней вычитал, да? А в армию?
Узнав, что я по зрению белобилетник, он оживился:
— Актинометристом поедешь? Ну, наблюдателем приборов. В Бабали, как раз в Бабали... Там научишься... Две фотокарточки есть? Молодчик. Нонночка, дай товарищу листок по учету кадров!
На метеостанции Бабали шустрая Оля Тепленко, та самая, газетой прославленная блондинка в голубых шортах, в два счета обучила меня чему надо. «Вызывают нас каждые три часа. Этот прибор называется гигрограф, а этот — термограф. Это — кривая влажности... Это — актинометрическая стойка... Осадкомер. А на мачтах — сила ветра, вон те штифтики... А что забудешь, у Вадим Петровича, он все знает...».
Через два дня, не дождавшись самолета, который нам обещали на неделе, она уехала со случайным вездеходом геофизиков. Я же приступил к своей новой службе.
И вот сейчас она, эта служба, требовала от меня немедля встать с кровати и идти на метеоплощадку снимать показания с приборов. Скоро предстоял очередной сеанс радиосвязи с Гидрометцентром.
Опустив босую ногу с кровати, я нащупал резиновые подошвы на веревочках, подвинул их поближе и, вслух скомандовав «рраз!», сел. Сквозь белесую пленку, успевшую покрыть толстые — минус восемь — линзы очков, полутемная комната смотрелась как в тумане. Я снял очки и провел по стеклам краем простыни.
Мир опять стал резким, хоть и не слишком привлекательным: стены неоштукатуренной комнатки были украшены лишь цветным журнальным портретом Вячеслава Тихонова и репродукцией, тоже из журнала, «Корабельной рощи». Еще какая-то картинка в рамочке лежала в углу комнаты, только разобрать, что изображено, было нельзя — пыль на ней лежала слишком густо. Но проблемы интерьера занимали меня сейчас мало. Как, впрочем, и почти все другие проблемы, волнующие человечество. Я даже газеты читать перестал. Жара? Наверное, да, жара.