Реальная жизнь
Шрифт:
Его квартира была в двух шагах от консерватории, но до начала занятий оставалось еще несколько часов, поэтому я поехала домой переодеться. Митчем-роуд показалась мне еще серее, чем обычно. Желтый салон фотоуслуг, синий банк и красный почтовый ящик были безмолвны и унылы, словно на выцветшей за много лет фотографии. В витринах химчистки понуро висели линялые костюмы, и кучи когда-то яркой одежды, сваленной у закрытых благотворительных магазинов, потемнели под моросящим дождем. Здесь все теряло цвет.
Миссис П. была на кухне. Она сидела за столом, уставившись на дверь, словно актер, который ждет за кулисами, а на сцену всё не зовут. Казалось, большую часть времени она ничего не делала. Она могла войти в комнату и сказать: «Какая холодина» или «Как у соседей телевизор орет», а потом
– Здрасте, – сказала я и поставила кипятиться чайник.
– Дома-то сегодня не ночевали, да? – осведомилась она. – Только пришли? Развлекались, хе-е?
Она часто разделяла предложения блеющим смехом. Трудно было сказать, это просто нервный тик или все-таки выражение каких-то чувств – сарказма? неодобрения? Как бы то ни было, звучало это весьма неприветливо. Она могла сказать: «Цены-то в “Сейнзбериз” все растут, да? Они что, думают, я деньги рисую, хе-е?» – и уставиться на меня, словно это моя вина.
– Да, я отлично провела время, – сказала я. – Спасибо.
– А я говорю мистеру П.: а где же Анна-то? А он говорит: сегодня четверг, она же вроде работает по четвергам. А я говорю: так-то оно так, но сколько работать-то можно, спрашивается, а он говорит: ну, тогда не знаю, вроде раньше она по ночам не шлялась. Не то что эта, вторая, она-то вечно пропадает бог знает где, хе-е!
Она таращила на меня большие любопытные глаза. Миссис П. часто вела себя как ребенок – что особенно странно для человека, который настолько на ребенка не похож. Но, как и дети, она совсем не умела скрывать свои чувства.
Я полезла в шкафчик в поисках кофе.
– А она-то где, другая? – поинтересовалась миссис П.
– Лори? Не знаю. Спит, наверное.
– А вы сейчас сразу уходите, хе-е?
– Да, у меня занятия. Хлебну чего-нибудь, переоденусь и пойду.
Миссис П. не сводила с меня глаз – не дай бог, возьму ее кофе. Больно надо было! Кофе у нее на вкус как пыль. Кухонные шкафчики ломились от полупустых упаковок, лежащих вповалку, на маленьком столе высилась куча старых, уже пожелтевших выпусков «Дейли мейл» – ими удобно кошачью блевотину подтирать, объясняла миссис П. Холодильник и все дверцы были залеплены детскими рисунками, и некоторые уже настолько выцвели, что листочки казались пустыми.
– Вы бы выключали чайник-то, когда вскипит, – сказала миссис П. – Уж мы вам говорим-говорим…
– Извините.
– Вечером, поди, готовить будете?
– Не знаю. Скорее всего, да. Еще не решила.
– И что мне мистеру П. сказать, хе-е?
– Не знаю, – отозвалась я. – Скажите, что я еще не решила.
Она кивнула.
– Вы еще не решили, – повторила она. – Хорошо. Так ему и передам.
Глава четвертая
После этого мы стали встречаться раз в неделю, иногда два. Заранее ни о чем не договаривались. Писать ему было бесполезно. Когда я отправляла сообщение с вопросом о его планах, он, как правило, не отвечал. И только поддразнивал меня, когда я сердилась.
– Я другое поколение, забыла? – говорил он. – Мы не живем в обнимку с телефонами, как вы. Будь снисходительнее!
Он писал мне посреди дня: «Сегодня вечером?». Если мне удавалось перекроить свой график, я соглашалась или отвечала: «Да, но только совсем поздно. Репетиция, ничего не могу поделать. Приду, когда закончу?». Бывало, что это не прокатывало. Он отвечал, что устал, должен лечь пораньше, или писал: «Да нет, не надо, я тогда другими делами займусь». В такие вечера меня не отпускало чувство, будто меня лишили чего-то ценного, я сгорала от любопытства, какими такими «другими делами» он занят. Во время репетиций я клала телефон в карман, надеясь, что он завибрирует.
Когда нам удавалось выкроить вечер, мы ужинали вместе. Макс водил меня в рестораны с плотными белыми салфетками и подлинниками вместо репродукций на стенах – в заведениях подобного рода я никогда раньше не бывала. С его подачи я все время пробовала что-то новое: то незнакомый вид рыбы, то вино из определенного винограда. Глотая, я прямо-таки ощущала его взгляд на своем горле, а потом
Но иногда он бывал и другим: мрачным, колючим, язвительным. Однажды поднял меня на смех, потому что я неправильно произнесла имя какого-то политика. Он сказал: ну конечно, что люди искусства знают о реальном мире, – и у меня возникло чувство, что он вроде шутит, а вроде как и нет. Разгорячившись, я произнесла напыщенную речь о том, что искусство как раз таки больше про реальный мир, чем банковское дело, – и это изрядно его развеселило. Он еще не раз прошелся на этот счет, и, даже когда ему наскучило надо мной подтрунивать, я весь вечер ощущала привкус его издевок, который забивал все остальное, словно избыток соли в каком-нибудь блюде. В другой раз я мимоходом упомянула, что, когда училась в школе, хотела переспать с учителем – не с кем-то конкретным, а вообще, такая у меня была идея, – и он, посмотрев на меня так, будто я призналась, что трахнула его маму, сказал: «Какая мерзость», – и я убежала в туалет и там расплакалась. Потом умылась, поправила макияж, и, когда вернулась за столик, он был галантен и делал вид, что ничего не заметил. Вроде бы ерунда, но из-за этой ерунды я все отчаяннее старалась заслужить его одобрение, в душе росло чувство, что я не в состоянии ему соответствовать, и я все думала: ах, если бы… Но в следующий раз он снова вел себя как обычно, и я не могла взять в толк, что на меня нашло, – может, я сама себя накрутила, сама все придумала. Люди – они как оптические иллюзии. Если привык воспринимать их определенным образом, уже трудно посмотреть под другим углом.
Заведения, в которые мы ходили, были дорогими, настолько дорогими, что мне становилось дурно от одного взгляда на меню, – но платил всегда он. Причем делал это очень деликатно, когда я отлучалась в туалет, – их так учат в школах-пансионах, уверяла Лори. Я снова и снова повторяла: «В следующий раз плачу я», и он отвечал: «Конечно, как скажешь», но в следующий раз все повторялось. Мы оба понимали, что у меня все равно нет таких денег, и вскоре я умолкла.
Иногда бывало, что кто-то из нас заканчивал совсем поздно, и тогда я шла прямо к нему домой. Эти вечера нравились мне больше всего. Я полюбила его квартиру. Там мы были оторваны от всего мира, и ничто не могло нарушить наше уединение, ничто не могло нас потревожить. За стеклом молча двигались крошечные человечки, крошечные машинки – словно на экране телевизора, и я могла бесконечно смотреть на них. Мне нравились толстые полотенца одного и того же кремового цвета. Его огромная кровать. На кухне всегда ждала своего часа бутылка вина. Это были бесконечные уютные вечера, когда все возможно, все просто, никакой спешки, никаких сложностей и проблем. Здесь он был со мной ласковее, чем в ресторанах, как-то спокойнее, уже не старался меня развлекать. Он хотел узнать обо мне все. Задавал вопросы и внимательно слушал ответы, и мне казалось, что, когда мы лежим в постели, я могу поделиться с ним чем угодно. Словно в моем распоряжении все слова мира и они никогда не иссякнут.
Я рассказывала ему, как еще подростком начала учиться пению. Руководитель школьного хора решил, что у меня талант, и нашел преподавателя вокала, а тот сказал, что с таким голосом можно и в оперу, если заниматься всерьез. Как же меня манила эта неизвестная жизнь, в которой я ничего не понимала. Мне казалось, что искусство – это бесконечная свобода, рассказывала я ему, спасение от одинаковых жилых коробок, которыми застроен наш городишко, от серого неба, серых дорог и серых полей, среди которых он затерян. От матери, которая сидела у окна, и высматривала меня, если я возвращалась домой затемно, и перебирала в уме все ужасы, которые могут со мной случиться. От матери, которая никогда не спала; я слышала, как она бродит по ночам, выдергивает вилки из розеток, проверяет задвижки на окнах, открывает и закрывает двери.