Рефлекс змеи

Фрэнсис Дик

– Сейчас… в смысле… только десять часов, – сказал он.

– Четыре победы, – ответил я, – это надо отпраздновать. Может, вы предпочитаете кофе?

– Ну… честно говоря… нет.

Он отпил свой первый глоток так, словно бы порок, таившийся в вине, одолеет его, и я понял, что, несмотря на всю свою хитрость, он в душе был конформистом.

Он прилагал усилия, чтобы в своей одежде казаться непринужденным. А одет он был в шерстяную клетчатую рубашку с вязаным галстуком, аккуратный бледно-голубой пуловер. Что бы он там ни думал о моем незастегнутом воротничке, обшлагах и небритом подбородке, он промолчал. Он, как обычно, окинул меня изучающим взглядом

с высоты своего роста и, сформулировав вопрос, снова посмотрел мне в лицо.

– Вы встречались… ну, с Джеймсом Нором?

– Да.

Я знаком велел ему сесть на кожаную угловую банкетку у кухонного стола, затем сам присоединился к нему, поставив бутылку в пределах досягаемости.

– Он уютно содомствует себе на Кэмден-Хилл.

– О, – сказал Джереми Фолк. – А…

Я улыбнулся.

– Однажды миссис Нор без предупреждения нанесла ему визит. Прежде она там не бывала. Встретила приятеля Джеймса и, полагаю, впервые поняла, что ее сын на все сто процентов «голубой».

– О, – сказал Джереми, вникнув поглубже.

Я кивнул.

– Детей у него нет.

– Потому-то она и подумала об Аманде. – Он вздохнул и отпил немного бледно-золотистой шипучей жидкости. – Вы уверены, что он «голубой»? В смысле… он признался?

– Фактически. Но в любом случае он гомик. Вы должны знать, что это такое.

Вид у него был слегка ошарашенный, и он попытался скрыть смущение под обычной глупой болтовней.

– Правда? В смысле… вы?.. Ну… в смысле… живете один… Я не должен спрашивать. Извините.

– Если я с кем-то и сплю, то с женщинами, – мягко сказал я. – Я просто не люблю постоянных связей.

Он спрятал свой нос и свою растерянность в бокале, и я подумал о Данкене и Чарли, которые обнимались и целовались и любили друг друга на моих глазах целых три года. Чарли был старше Данкена – зрелый мужчина около сорока лет, основательный, трудолюбивый и добрый. Чарли был для меня и отцом, и дядей, и защитником. Данкен был разговорчив и задирист, очень компанейский человек, и ни он, ни Чарли никогда не пытались заставлять меня жить, как они.

Данкен постепенно становился все менее разговорчивым, более сварливым и менее компанейским. Однажды он влюбился в кого-то другого и ушел от нас. Горе Чарли было отчаянным и глубоким. Он обнял меня за плечи, прижал к себе и заплакал. И я тоже заплакал, жалея несчастного Чарли.

Моя мать приехала через неделю, влетела в дом, словно порыв ветра. Огромные глаза, впалые щеки, развевающийся шелковый шарф.

– Ты ведь понимаешь, Чарли, дорогой, – сказала она, – что я не могу оставить у тебя Филипа теперь, когда Данкена нет. Посмотри на него, дорогой, – он вырос, его вряд ли можно назвать некрасивым. Милый Чарли, ты же понимаешь, что он не может оставаться здесь. Больше не может. – Она посмотрела на меня, румяная и еще более хрупкая, чем я помнил, и куда менее красивая. – Иди, собирай вещи, Филип, милый. Мы едем в деревню.

Чарли зашел в маленькую комнатушку, которую они с Данкеном устроили для меня в углу мастерской, и я сказал ему, что не хочу от него уезжать.

– Твоя мама права, малыш, – сказал он. – Пора тебе уезжать. Мы должны делать так, как она говорит.

Он помог мне собраться и на прощание подарил один из своих фотоаппаратов. И за какой-то день меня выдернули из прежней жизни и швырнули в новую. В тот вечер я узнал, как чистить стойло, а наутро начал ездить верхом.

Через неделю я написал Чарли, чтобы сказать, что тоскую по нему, а он утешал меня, написав, что скоро я привыкну. Так и вышло. А Чарли горько тосковал

по Данкену и однажды проглотил двести таблеток снотворного. За неделю до этого он составил завещание, оставив мне свое имущество, включая все его камеры и оборудование для проявочной. Он также оставил мне письмо, в котором просил прощения и желал мне удачи. «Следи за матерью, – писал он. – Думаю, она больна. Продолжай фотографировать, у тебя уже хороший глаз. У тебя все будет прекрасно, малыш. До свидания. Чарли».

Я выпил немного шампанского и обратился к Джереми:

– Вы выяснили в агентстве по недвижимости список арендаторов Пайн-Вудз-Лодж?

– О, черт, да, – сказал он, облегченно вздохнув оттого, что снова ощутил твердую почву под ногами. Похлопал себя по карманам, но пальцы сунул безошибочно в тот самый, в котором хранил нужный листок бумаги. «Интересно, – подумал я, – сколько сил он тратит каждый день на такие обманные движения?»

– Вот они… – Джереми расправил на столе листок бумаги и показал мне. – Если ваша мать была здесь тринадцать лет назад, то она жила в этом доме вместе со скаутами, телекомпанией или музыкантами. Но телевизионщики, как сказали мне агенты, там не жили. Просто работали днем. А вот музыканты жили. Это были… ну… музыканты-экспериментаторы, что бы это ни значило.

– Больше вдохновения, чем успеха.

Он одарил меня быстрым ярким взглядом.

– В агентстве по недвижимости один человек сказал мне, что помнит, как они пережгли проводку и вроде бы все время были под кайфом. Что-то из этого как-нибудь связано… с вашей матерью? На ваш взгляд.

Я задумался.

– Бойскауты вроде бы ничем не связаны, – сказал я. – Мы можем их вычеркнуть. Наркотики – да, но не музыканты. Особенно неудачливые… или все музыкальное, если уж так говорить. – Я еще подумал. – Полагаю, если она в то время была действительно зависима от наркотиков, ей могло быть все равно. Но она любила комфорт. – Я снова замолчал. – Думаю, сначала надо попытать счастья у телевизионщиков. Они могли бы по крайней мере сказать, какую они делали программу и кто работал над ней. Должны же у них где-нибудь сохраниться счета.

На лице Джереми беспорядочно сменяли друг друга различные эмоции – от скепсиса до смущения.

– Ну… – сказал он, – в смысле…

– Послушайте, – перебил его я, – просто задайте вопрос. Если он мне не понравится, я не отвечу.

– Вы так невероятно прямолинейны, – пожаловался он. – Ладно. Что вы думаете насчет того, что ваша мать оставляла вас у чужих людей и что вы думаете насчет вашей матери и наркотиков?

Я вкратце обрисовал, как меня подбрасывали к разным людям, и описал, чем я обязан Деборам, Самантам и Хлоям. Обалделый вид Джереми сказал мне, что не у каждого ребенка был такой жизненный опыт.

– А вот наркотики, – сказал я, – это потруднее. Я ничего не понимал насчет наркотиков, пока не подрос. Я единственный раз видел ее в таком состоянии, когда мне исполнилось двенадцать лет… в тот день, когда она забрала меня у гомиков и отправила на конюшню. Но она, конечно же, принимала наркотики, сколько я ее помню. Иногда я жил с ней по неделе, и я чувствовал этот запах, резкий едкий запах… Я снова почувствовал его много лет спустя… мне, наверное, было за двадцать… Это была марихуана. Я попробовал ее, когда был маленьким. Один из приятелей матери дал ее мне, когда ее не было дома. Она была в ярости. Понимаете, она своеобразно пыталась проследить, чтобы я вырос таким, как подобает. В другой раз какой-то мужчина дал мне какую-то кислоту. Она прямо-таки осатанела.