Реквием
Шрифт:
Спустя какое-то время Шерон медленно и устало вернулась и встала на колени рядом с ним. Гнев ее остыл. Она пригладила рукой свои волосы.
– У меня такое чувство, словно я разваливаюсь на части, – сказал Том.
– Не волнуйся, все в порядке, – прошептала она ему на ухо, – все в порядке.
В уголках его глаз скопились слезы. Она вытерла его глаза большим пальцем.
– Нет, – ответил он, – ничего не в порядке.
– Я с тобой, – сказала она и нежно поцеловала его в губы. Затем расстегнула блузку и положила его руку себе на грудь. – Ты ведь этого хочешь,
– Да.
Шерон прижала грудь к его рту. Обняв Тома, она стала укачивать его, как младенца, а он, как младенец, сосал ее грудь. Затем она уложила его прямо в траву и, расстегнув его брюки, сплюнула в ладонь и взялась за его член. Его охватила дрожь.
– Я не хотел…
– Ш-ш-ш… – Она прижала палец к его губам.
Затем она поднялась, скинула одежду и предстала перед ним полностью обнаженная. Он ощущал ее возбуждение, разлитое в ночном воздухе, ее запах, который, как невидимая лента, обхватывал его и лишал воли. Но к ее восхитительному аромату примешивался другой запах, очень похожий на пряный, пьянящий запах бальзама. Он смотрел на Шерон, нависающую над ним в темноте, подобно резной фигуре на носу корабля призраков, соблазнительную и вместе с тем пугающую, и вдруг увидел, что это вовсе не Шерон. Это была та, которую он больше всего боялся все это время и больше всего желал.
– Кейти! О, Кейти!
– Я не могла не прийти.
– Кейти.
Она встала рядом с ним на колени и взяла его лицо в свои холодные руки:
– Не плачь. Ты не знаешь, как это было трудно. Я давно уже пытаюсь пробиться к тебе.
Она была теплой, из плоти и крови. На ее губах он чувствовал вкус собственных слез. Он поцеловал ее, и вкус был точно такой, какой он помнил.
– А старуха? – спросил он. – Это была Магдалина?…
– Это была я. Я искала тебя. Не болтай, Том. Давай любить друг друга. – Откинувшись на спину, она потянула Тома к себе. – Люби меня, Том, – бормотала она, – люби меня, люби меня.
Она развела ноги в стороны, призывая его. Он положил руку ей на живот, но между ног у нее оказалось почему-то совсем не то, что должно было там быть, а… открытая книга. Книга составляла часть ее тела. Раскрытая обложка книги была образована ее бедрами, а лобковые волосы завивались наподобие строчек некоего таинственного текста. Затем страницы затрепетали, будто подхваченные сильным ветром, быстро листавшим их. Внезапно перелистывание прекратилось, и образовалась дыра, которая втягивала в себя истлевающие, обратившиеся в труху страницы.
– Пожалуйста… – пробормотал Том.
– Люби меня, Том. Люби меня.
– Пожалуйста! – повторил он настойчиво.
– De profundis, –прошипела Кейти.
Откинув голову назад, она захохотала сатанинским смехом, от которого все ее тело стало извиваться в конвульсиях, свернулось и всосалось в книгу. Книга начала с треском гореть; пепел и искры взлетали и растворялись в воздухе, оставляя после себя запах гари с пряным привкусом ароматического бальзама.
Том, запрокинув голову, завыл.
Открыв глаза, он увидел силуэт человека, склонившегося над ним.
– Ты человек или дух? – спросил он. – Человек или дух?
40
– Господи Иисусе, – сказал он Шерон, выйдя от Тоби после первой консультации. – Это абсолютно бессмысленно.
– Не делай скоропалительных выводов, – прошептала Шерон. – Ты недооцениваешь ее. И не забывай, что она согласилась поговорить с тобой только из одолжения мне.
Тоби категорически не желала иметь дела с мужчинами ни в качестве приходящих пациентов, ни стационарных – после того случая, когда Ахмед впал в неистовство. Его коронный номер в период обострения болезни заключался в том, что он врывался по ночам в палаты к женщинам, причем проделывал это в обнаженном виде и сильном возбуждении. При этом он протягивал пациенткам тупой кухонный нож, умоляя их отрубить ему то, что он считал в то время истоком всех своих бед. Но, если не считать того, что он до смерти пугал женщин этой необычной просьбой, никакого вреда Ахмед им не приносил и представлял опасность скорее для самого себя, чем для кого-либо другого. Тоби боялась главным образом того, что какая-нибудь из женщин, с испугу, выполнит его просьбу.
Шерон с трудом уговорила Тоби встретиться с Томом.
– Просто постарайся его разговорить, – сказала она. – У меня это не получается.
– Я и так работаю двадцать четыре часа в сутки. Когда мне с ним разговаривать?
– Предоставь мне дневную группу. Не скандаль в бухгалтерии. Оставь в покое экономку. Не мельтеши на кухне.
– Полчаса, и все. Это самое большее, что я могу ему уделить.
Шерон расцеловала ее:
– Ты просто шербет.
– Не трогай меня. Он орех или луковица?
В их психотерапевтическом жаргоне фигурировали овощи и фрукты. С некоторых пациентов защитная оболочка снималась легко, как кожура с апельсина, раскрывая вязкое и рыхлое содержимое. Другие требовали значительных усилий, их приходилось раскалывать, как орех. Луковицы были очень непросты, и когда удавалось освободить их от внешнего слоя шелухи, под ним оказывался еще один слой. Порой работа над такой луковицей доводила терапевта до слез.
– Луковица, – ответила Шерон.
После того как она уговорила Тоби поработать над луковицей-Томом, надо было уговорить и луковицу лечь под терапевтический нож.
– Ни за что, – сказал Том.
Но Шерон не собиралась отступать. Она напомнила ему, в каком состоянии он вернулся из Гефсиманского сада этой ночью.
После грубых, оскорбительных приставаний Тома она вылетела из сада и направилась к машине с твердым намерением уехать, оставив его. Но к тому времени, когда она добралась до автомобиля, гнев ее поостыл. Она решила подождать Тома и, сидя в машине, размышляла над случившимся и придумывала, что скажет Тому по этому поводу, когда он появится. Спустя какое-то время она начала беспокоиться. А потом она услышала его вой.