Рембрандт
Шрифт:
— Как ты думаешь, скоро учитель позволит нам заняться гравированием? — спросил он.
Ян пожал плечами. Дела мастерской явно не занимали его здесь, где вокруг было столько раззолоченных бюргерских сынков и дочек, ради знакомства с которыми он пожертвовал бы всем, чем угодно. Приняв позу скучающего художника, нахмурив гладкий лоб и подперев щеку белой рукой, он мечтательно смотрел на плывущую пелену дыма.
— Я больше никогда не стану предсказывать, как поступит учитель, — сказал он достаточно громко, чтобы привлечь внимание кавалера и двух девушек, сидевших за столиком справа. — Господин Ластман страшно непостоянен. Гений
Спорить с Ливенсом было бесполезно. Ему не объяснишь, например, что господин Ластман делает бесчисленное множество эскизов, прежде чем коснется кистью холста, и что если уроки его часто ничего не дают, то происходит это не из-за отсутствия твердого плана, а лишь потому, что учитель обрывает их на середине, поддавшись усталости или отвращению.
— Когда вы в прошлом году взялись за гравюры? — спросил Рембрандт в надежде заставить своего спутника придерживаться фактов.
— Не то в марте, не то в апреле — право, не помню. Если займемся ими в этом году, я обязательно сделаю целую серию на мифологические сюжеты. Кстати, тебе ведь понравилась моя «Диана, застигнутая Актеоном»?
Еще несколько дней тому назад Ян сумел вызвать его на длинный разговор о своей работе, но тогда Рембрандт ухитрился смягчить свои оговорки тщательно обдуманными комплиментами. Теперь же его спутник жаждал неподдельной похвалы, да еще высказанной достаточно изысканно, чтобы он выглядел многообещающим молодым художником в глазах кудрявой блондинки, сидевшей за соседним столиком вместе с плоскогрудой подругой и юным жидкобородым спутником.
— Я уже говорил тебе, Ян, что вещь сделана очень искусно, с большим мастерством. Особенно мне понравился маленький храм среди деревьев, — сказал он и, чтобы избежать необходимости лгать и дальше, углубился в рассуждения о перспективе, показавшиеся, видимо, крайне скучными тем трем справа: они сразу же начали перешептываться.
Дверь кухни отворилась, оттуда пахнуло жаром, и суровая угловатая женщина лет пятидесяти вышла принять у них заказ.
— Оладьи? — переспросила она с безнадежным видом, словно сразу увидела, что такие посетители больше ничего не закажут — ни молока, ни чая, ни шоколада, а спиртного или вина и подавно.
— Две порции оладий и две кружки молока, — распорядился Ян, но не смог ограничиться одной фразой: он должен доказать этой служанке и всем, кому угодно прислушаться к их разговору, что он точно знает, чего хочет. — Да присмотрите, чтобы оладьи не передержали на огне. Терпеть не могу запах жареного масла и подгорелые края.
Когда служанка ушла, потряхивая накрахмаленными завязками фартука, болтавшимися у нее на спине, Рембрандту показалось, что их сосед, который, прикрыв рот рукой, что-то нашептывал плоскогрудой девушке, посмеивается над напыщенностью, с какой был сделан столь скудный заказ. Ян тоже это понял. Плечи его опустились, рот приоткрылся, крупное гладкое лицо покраснело до корней волос.
— Я хочу одного — поскорее и навсегда убраться из этого города, — сказал он. — Я ненавижу его, ненавижу уже много месяцев. Я хочу одного — собрать вещи и уехать домой, — Ливенс говорил страстно, но тихо — так, чтобы его не слышали за соседним столиком. — Я говорю правду — мне осточертели и Амстердам и все, кто в нем живет, особенно учитель. Что бы я ни сделал, у него вечно один припев: «Изысканно! Прелестно!» Но похвалы его ничего не стоят, он большей частью даже не замечает
Хлыщ осмеивал сам себя, дурак выставлял напоказ свои страдания, и в этом было что-то настолько недостойное мужчины, что Рембрандт долго не находил слов для ответа. Нагнувшись над своей тарелкой, он машинально разрезал оладьи и принялся за еду, но кусок не шел ему в горло и поджаристое тесто казалось начисто лишенным вкуса.
— Но ведь он же пригласил тебя в приемную. Значит, ты имел возможность потолковать с ним? — выдавил он наконец.
— Да, конечно, он пригласил меня в приемную. И, должен признаться, изо всех сил делал вид, что ничего не произошло: угощал меня тем, что мы, бывало, ели вместе, и заранее приготовил ответы на несколько вопросов, которые я попытался ему задать. Он даже умудрился почти целый час подавлять зевоту.
— Но это же его обычная манера, Ян. Напускная сонливость и лень помогают ему непринужденно держаться с людьми.
— Вот как? А когда он торчит у мольберта Алларта, он тоже кажется тебе сонливым? Сделай одолжение, взгляни правде в лицо и согласись: я стал для него пустым местом, да, да, пустым местом.
Возражать было бы нечестно и бесполезно, соглашаться — жестоко.
— Нет, для нас с ним нет выхода, — продолжал Ян, кромсая оладьи. — Он — как господь бог: кого любит — того любит, кого ненавидит — того ненавидит. Он покончил со мной, а с тобой никогда и не начнет.
Эти слова Рембрандт тоже встретил молчанием. Итак, он бесповоротно причислен к отверженным… Значит, учитель не испытывает и никогда не испытает к нему ни малейшей нежности, ни малейшей симпатии. Ну что ж, время уже закалило его: еще недели три назад эта мысль вызвала бы у него холодные, как змея, слезы, а сейчас он готов примириться с ней, как с непреложной истиной — пусть горькой, но уже непоправимой. Как это ни прискорбно — а это более чем прискорбно, потому что он отлично понимает: учителя отталкивает не его грубая шерстяная куртка, не его низкое происхождение, а его душа и его плоть, — это его не раздавит.
— А самое скверное вот что: он не может тебя учить, если не очарован тобой, — продолжал Ян. — Если он не очарован тобой, он не видит ни тебя, ни того, что у тебя на мольберте, — он только помахивает рукой и говорит первое, что придет в голову. С того дня, как он вычеркнул меня из сердца, я ничему у него не научился, как не научишься и ты, если даже пробудешь у него сто лет.
Нет, так быть не может! Рембрандт оттолкнул эту мысль, как остатки остывших оладий. Он не имеет права отказаться от всех своих мечтаний. Ведь ради них он бросил отцу в лицо слова, которые уже не возьмешь обратно, ради них он истратил то, что было в кошеле Адриана, лишил сестру части приданого и глубоко ранил сердце матери.
— Я готов признать, что никогда и никоим образом не очарую его, — сказал он. — Но из этого еще не следует, что я ничему не научусь у Ластмана, если только не стану для него вторым Аллартом. Нет, я научусь. Я уже учусь.
— Будь я проклят, если я могу сказать то же о себе!
— Ну и дурак! — Рембрандт улыбнулся, чтобы Ливенс не увидел, как застыли у него губы. — Ну и дурак, что принимаешь все так близко к сердцу.
— А ты нет? Брось, не пожимай плечами.