Рембрандт
Шрифт:
— Мать только что наказала мне, чтобы ты обязательно был. В последний раз, когда она заезжала к нам, ей не удалось тебя повидать.
— А зачем я ей понадобился?
— Вот об этом-то я и собирался тебе рассказать. Она увидела твою небольшую картину маслом «Эсфирь и Аман», и полотно очень ей понравилось. Словом, она не уходила, пока учитель не принес и не показал ей все твои работы, какие только сумел разыскать. И, знаешь, они произвели на нее огромное впечатление.
Несколько секунд Рембрандт не верил своим ушам. Потом, вспомнив, что Алларт никогда никому не льстил и ничего не преувеличивал, он вынужден был признать, что не ослышался. Сам того не подозревая, он вплел нить, живую, тонкую, как паутинка, нить в жизнь этой женщины, чей дом был приютом великих людей; она склонила свою светлую, золотистую
— Это очень любезно со стороны твоей матушки, Алларт. Передай ей мою благодарность, когда увидишь ее, — сказал он.
— А как отнесся к этому учитель? — поинтересовался Ливенс.
— О, страшно обрадовался. Он очень уважает мою мать.
Быть обласканным теми, с кем так считается господин Ластман, стоять в знаменитом салоне рядом с затянутой в серебристую ткань госпожой ван Хорн, говорить, как равный с равными, с ней, с поэтами, художниками, учеными, и все это на глазах у учителя… Рембрандт настолько осмелел, что даже представил себе, как Питер Ластман подходит сзади к нему и Алларту и обнимает их обоих за плечи. «Как хорошо будет хоть раз взглянуть ему прямо в глаза!» — подумал юноша.
Именины пришлись на первый ненастный день этой осени. Порывистый ветер с залива шумел еще уцелевшей листвой, приносил с собой влагу и запах моря. Едва успев выйти из дома Питера Ластмана, четверо из пяти его учеников сразу начали жаловаться на погоду: она свела на нет труды Халдингена, потратившего на туалет много долгих часов; угрожала расстроить лютню, переброшенную через плечо Ларсена; бросала в дрожь маленького Хесселса, трепала локоны Яна Ливенса. Один Рембрандт наслаждался ею и бодро встречал каждый новый порыв ветра — пусть себе дует. Наступал вечер великих свершений, и, поглядывая на освещенные окна, за которыми уже готовились ко сну слуги и ученики, юноша размышлял о внезапных поворотах судьбы — о сыновьях дровосеков, взятых на службу к принцам, о рыбаке, находящем в скудном дневном улове раковину, в которой скрыта жемчужина.
Ластмана с ними не было: его пригласили к ван Хорнам на легкий ужин до начала празднества, и это, в известном смысле, было досадно — самый непокорный его ученик знал, что сегодня он не побоялся бы идти бок о бок со своим важным учителем, что возбуждение и надежда развязали бы ему язык.
Дом на Херренграхт вздымал над гулким каналом, мерцающие воды которого были испещрены островками плывущих листьев, великолепный залитый огнями фасад из камня и стекла. Поднимаясь по широкой лестнице, Рембрандт сквозь распахнутые двери видел позолоченные пилястры, синие и зеленые портьеры, отливавшие тусклым блеском в свете десятков свечей, пол, выстланный черными и белыми мраморными плитами. Одетые в синеватые и серебристые тона, мать, отец и сын ван Хорны, как всегда, сдержанные и в то же время по-праздничному радостные, стояли на площадке, встречая гостей. По обеим сторонам ее высились литые чугунные канделябры, а за спиной хозяев веером взметнулся к потолку лавр в драгоценной восточной вазе. Безукоризненное изящество ван Хорнов на мгновение напомнило Рембрандту, что щеки у него пылают, а волосы растрепались на ветру, но он тут же забыл об этом: хозяйка дома протянула ему обе руки и взглянула прямо в глаза.
— Не представляйтесь — я знаю ваше имя. Вы — Рембрандт ван Рейн, многообещающий молодой художник и добрый друг моего сына. Мы поговорим с вами попозже, если вы, конечно, отвлечетесь ради меня на несколько минут от более юных и хорошеньких женщин, чем я.
Он поднял глаза, но едва успел рассмотреть мягкие светлые локоны, стройную белую шею и улыбку, в которой таилась печаль, как госпожа ван Хорн уже уступила гостя сыну, также протянувшему Рембрандту обе руки.
Крепкое рукопожатие публично скрепило их дружбу. Приятно было и то, что изящный молодой бюргер опустил при этом взгляд на медальон, висевший на массивной серебряной цепи поверх его синеватого бархатного
— Я знаю — это ты выбирал, — сказал он. — Медальон изумителен, совершенно изумителен! Мать говорит, что он очень старинный.
Господин ван Хорн, сухой, строгий, угловатый мужчина, обернулся и объявил, что цепь к медальону сделана португальским мастером пятнадцатого века и тоже куплена на пристани. И тут, как это иногда бывает в минуты радости, гостя словно озарило: он понял, что если мать и сын неразрывно связаны между собой и каждый из них всей кожей чувствует подавленность или радость другого, то отец равно чужд им обоим.
Теперь, когда с церемонией представления было покончено, Рембрандт решительно не знал, куда себя деть. Правда, слева он заметил небольшой кабинет, где господин Ластман, великолепный и монументальный в своем камзоле гранатового цвета, разговаривал с несколькими гостями тоже довольно внушительного вида, но это помещение было, конечно, не тем местом, с которого следовало начинать. Во второй небольшой комнате, справа, он сначала не усмотрел ничего примечательного, но, заглянув в нее, немедленно отскочил, испуганный громким хихиканьем — там было полным-полно девушек, занимавшихся главным образом приведением в порядок своих причесок. Тогда госпожа ван Хорн, заботливо следившая за юным гостем, помахала белой рукой и знаком указала, куда ему идти. Рембрандт зашел за веерообразный лавр, отдал свой плащ слуге, который, по-видимому, давно уже следовал за ним, и направился в зал, переполненный приглашенными.
Это была большая комната, залитая ослепительным светом свечей и от потолка до полу задрапированная золотой парчой. Отблеск золота лежал на всем — на портьерах, на разметавшихся кудрях, на белых обнаженных плечах и жестикулирующих руках. Все вокруг было так непривычно, в ушах стоял такой многоголосый гул, что Рембрандт остановился в полной растерянности, не зная, к какой из занятых разговором групп ему присоединиться — там их была добрая дюжина. Уголком глаза наблюдая за своими сотоварищами, он заметил, что кое-кто из них плавает в этом сверкающем людском потоке с гораздо большей легкостью, чем он сам: Ливенс, сопровождая слова приятными плавными жестами, уже беседовал с какой-то девицей в гранатовой тиаре; Ларсен вместе с одним из музыкантов настраивал лютню. Рембрандт снова повернулся, решив подыскать себе другое место, но тут же увидел, что в этом нет нужды. Через толпу к нему уже направлялась хозяйка дома, и светло-золотые отблески огня играли на ее серебристом платье — она, кажется, всерьез решила исполнить обещание, данное ему в передней.
— Идемте, — сказала госпожа ван Хорн, взяв юношу под руку, и украдкой взглянула на него. — Почти все гости пришли, а те, кого еще нет, опоздали настолько, что встречать их не обязательно. Сейчас мы где-нибудь уединимся и потолкуем.
Комнатка, которую они нашли после приятного путешествия через зал под всеобщими взглядами, оказалась той самой, где хихикали и поправляли прически девушки. Сейчас там уже никого не было, но всюду валялись меха и перчатки, на толстом китайском ковре виднелись отпечатки маленьких ножек, а воздух был напоен ароматом всевозможных духов. Госпожа ван Хорн отодвинула чей-то соболий капор, освободила себе место на банкетке и уселась, расправляя юбку, и с застенчивостью, которая не могла не быть напускной, поглядывала на свои маленькие, испещренные жилками ноги в серых бархатных башмачках.
Рембрандт, не посмев опуститься на банкетку рядом с ней, на мгновение растерялся — стулья стояли слишком далеко, но затем придвинул обитый бархатом пуфик и сел у ног госпожи ван Хорн, так что глаза его оказались на уровне ее несколько плоской груди, на которую спускалась цепочка с золотой, усыпанной жемчугами звездой прекрасной работы. Духи у нее были суше и приглушеннее, чем у других дам: она, вероятно, перекладывала свой гардероб растертыми в порошок сухими цветами. Мягкий локон, ниспадавший ей на плечо, был тронут сединой, вены на тонких руках вздулись.