Рената Флори
Шрифт:
– Выходит, не такой уж чистый, – задумчиво проговорила Рената.
Но объяснять сейчас дочке, что она имеет в виду, ей не хотелось. Не хотелось расстраивать Ирку – она и так оказалась вырвана из жизни, к которой, между прочим, привыкла не меньше, чем ее муж, а может, даже и больше, потому что Антон-то готов был жить где угодно, была бы розетка для компьютера, а Ирка так радовалась, когда они переехали в Нью-Йорк из забытого богом технократического городка в Техасе, где он работал прежде, и с таким восторгом рассказывала Ренате, что жить ей нравится исключительно в мегаполисе, что только сейчас она это
Но что было теперь об этом говорить? Тем более что Рената и не знала, что посоветовать дочке. Может, та и права, и муж ее в самом деле походит-походит к психоаналитику да и устроится на работу…
– Елизавета Григорьевна была? – спросила Рената.
– Ага, – кивнула Ирка. – Прикинь, велела купить мочалок. Из мочала.
– Для подушек? – улыбнулась Рената.
– Ну! Вымочить мочалки, распушить, высушить и подушки для Сашки с Дашкой этой фигней набить. Чушь какая-то. По-моему, никаких мочалок из мочала в природе давно уже не существует.
– Мы с бабушкой и тебе когда-то такую подушку делали. Елизавета Григорьевна всегда считала, что дети должны спать на мочале. И мы вот именно покупали на Сенном рынке мочалки, вымачивали, высушивали…
– Каменный век какой-то! – хмыкнула Ирка. – Легенды старого Питера.
Педиатр Елизавета Григорьевна Оболенская в самом деле была в Петербурге личностью легендарной. Даже и не в Петербурге еще – она была известна всему Ленинграду с пятидесятых годов. Визит ее стоил по тем временам немало, десять рублей плюс оплата такси, но никто не жалел о расходах. Когда эта неулыбчивая дама в кружевном воротничке и манжетах появлялась на пороге и доставала из ридикюля сантиметр для измерения младенческого родничка, родители замирали в благоговении.
Раз в неделю она вела у себя на даче в Сестрорецке бесплатный прием; в этот день любой человек мог принести к ней своего ребенка. Еще один день в неделю ей можно было в определенное время задать вопрос по телефону. Во время таких звонков Оболенская не вела никаких посторонних разговоров – ни о здоровье ребенка как таковом, ни о погоде; она отвечала на один-единственный вопрос и клала трубку. Если родители хотели задать второй вопрос, надо было дозвониться второй раз.
Елизавета Григорьевна знала о выращивании младенцев все и сверх того, и обращавшиеся к ней родители верили ей свято. Если говорилось, что, когда у ребенка появится подушка, это должна быть подушка из натурального мочала, – то люди ехали на рынок, покупали связку мочалок, запаривали их в ванне, высушивали, распушали… Возражений вроде «нам некогда, мы не знаем, где это достать» Оболенская не принимала. Она была уверена, что родители должны быть готовы совершать усилия ради своего ребенка и блюсти в первую очередь его интересы.
Одна Ренатина знакомая решила однажды нарушить рацион, составленный Елизаветой Григорьевной для ее дочки.
– Настеньке исполнилось два года, и мне стало ее просто жалко, – рассказывала она. – Еда по Оболенской казалась мне несъедобной, хотелось девочку чем-нибудь вкусненьким подкормить.
Естественное
Теперь Елизавете Григорьевне было за восемьдесят, но авторитет ее по-прежнему был непререкаем. Конечно, она работала уже не так много, как раньше, но Рената приложила все усилия для того, чтобы Оболенская все-таки посмотрела ее прибывших из Америки внуков – праправнуков не менее легендарного, чем она сама, доктора Флори.
– Ну, а кроме мочалки, что еще она сказала? – спросила Рената.
– Да сказала, здоровы, – махнула рукой Ирка. – Оно и так видно. Еще – меню для них расписала. Капуста вареная, свекла… Все допотопное, в общем.
– Ничего, пусть едят допотопное, – улыбнулась Рената. – Они тебе потом спасибо скажут.
– Ты какая-то не такая, ма, – помолчав, неожиданно сказала Ирка.
– Что значит не такая?
Рената постаралась изобразить на лице правдоподобное удивление.
– То и значит, что раньше ты такая не была. Устаешь, что ли? Работаешь, чес-слово, будто в Америке, – уходишь ни свет ни заря, приходишь ночью. В твоем возрасте пора себя беречь, – с важным видом заявила дочь.
– Возраст у меня, конечно, не юный, но в работе его еще можно не учитывать.
Но, наверное, следовало признать, что Ирка права. Всего месяц прошел после того, как Рената вышла на работу в свою клинику, а устала она так, как прежде и за целый год не уставала. К тому же все ее женское здоровье со всеми его привычными циклами вдруг разладилось, она стала до слезливости нервна, голова у нее постоянно кружилась…
«Что ж, в самом деле возраст, – подумала Рената. – Увяданье, ничего не поделаешь. Рановато как-то, но мы ведь не южане, и лето у нас короткое, и молодость».
Ей сразу стало неловко от того, что она подумала об этом такими вот красивыми словами. Обыкновенный климакс, и нечего тут возвышенности городить. Правда, других признаков климакса – усиленного сердцебиения, например, или приливов жара – Рената у себя пока не отмечала, но, видимо, все это ожидало ее в недалеком будущем.
Странно, но она не чувствовала по этому поводу даже легкой печали. Хотя, наверное, не странно… Что значит уходящая молодость по сравнению с навсегда ушедшим счастьем?
– Ну, если не на работе устаешь, тогда, значит, мы тебя утомляем, – сказала Ирка. – Ты потерпи, ма. Вот Антошка на работу устроится, и мы квартиру купим.
«Ты не в Чикаго, моя дорогая», – чуть не ответила Рената.
Это были строчки из любимого маленькой Иркой «Мистера Твистера».
Но все-таки она сочла за благо не разочаровывать девочку. Ирка с детства была – воплощенный оптимизм. Рената и себя пессимисткой не считала, но все-таки в ней не было такого прекрасного сочетания основательности и задора, какое было в ее дочери. Наверное, эти качества та унаследовала от своего отца. Конечно, Рената уже успела основательно подзабыть, какой он был, студент-медик Коля, от которого она родила дочь, но в Ирке явно присутствовало множество черт, не свойственных утонченно-холодноватой природе всех Флори. И от кого же еще они могли в ней появиться, если не от отца?