Рената Флори
Шрифт:
Но само это словосочетание – свободная квартира, – как только Рената мысленно его произнесла, почему-то ее насторожило… И прежде чем она успела сообразить, почему, на ум ей пришла единственная догадка, которая имела сейчас практическое значение.
Единственная свободная квартира, которую она знала, находилась в Москве. Это была та квартира, в которой они жили с Винсентом; ключи от нее лежали у Ренаты в сумочке. Правда, может быть, эта квартира уже не была свободна – может, родственники Винсента ее продали. Да нет, вряд ли они успели это сделать, ведь должно пройти
«Не стоит размышлять о том, чего наверняка не знаешь, – подумала Рената. – Возможно, видимо… Надо просто поехать в Москву и разобраться, что с этой квартирой происходит. И понять, что с ней будет происходить через полгода – свободна она будет или продана. Кстати, я и вещи свои оттуда не забрала. Если и правда родственники его приедут, не хотелось бы, чтобы они их оттуда выбрасывали. Поеду! – решила она. – В ближайшие же выходные».
Глава 7
Рената была уверена, что Москва встретит ее обычным ощущением суетливости и суетности. То есть не Москва ее этим встретит, а сама она почувствует именно это, оказавшись в Москве.
Но, к собственному удивлению, ничего подобного она не почувствовала.
Москва не была суетна. Она была – разнообразна. Это было очень точное слово; Рената даже обрадовалась, когда мысленно его нашла.
Множество различных образов – образов жизни, образов мысли, образов поведения – сливались в облике этого города, собственно, облик этот в своем слиянии и создавая. И, что на этот раз показалось Ренате особенно удивительным, сама она как-то очень легко себя почувствовала, влившись в этот общий облик.
Но вообще-то никуда она не вливалась, конечно, а просто вошла в метро на площади трех вокзалов. В отличие от питерского московское метро было разнолико, причем в самом прямом смысле этого слова: как написали бы в каком-нибудь учебнике по социологии, его пассажиры представляли собою разные социальные и национальные типы. Питер все-таки был куда более однороден.
«Странноприимный дом! – вдруг подумала Рената. – Кто это про Москву написал? Не помню».
Автора она действительно не могла вспомнить, но сама эта стихотворная строчка пришла ей на ум отчетливо: «Москва! Какой огромный странноприимный дом!»
Конечно, она знала правильное значение слова «странноприимный» – всего лишь приют для странников, почти ночлежка. Но сейчас ей казалось, что главный смысл этого слова другой: приют для странностей.
Когда Рената скользила взглядом по лицам людей в уличной толпе, когда вглядывалась в некоторые из них повнимательнее, ей казалось, что почти все они отмечены какой-нибудь странностью. Или необычностью? Или незаурядностью? Или чрезмерной живостью?
Как ни называй эту особенность московских лиц, а наличие ее было очевидным.
Рената вышла из метро на «Сходненской»,
«Зачем мне привыкать к их названиям?» – подумала она почти сердито.
Квартира встретила ее такой тишиной, что Рената невольно вздрогнула. Но тут же взяла себя в руки. В конце концов, чем еще может встретить пустая квартира, в которую, похоже, никто не входил три месяца?
В том, что это именно так, Рената убедилась, когда вошла в комнату: все здесь застыло в том трагическом беспорядке, который царил во время ее отъезда. Судя по этому беспорядку, она пыталась тогда собираться в дорогу, но вещи валились у нее из рук, потому она и уехала без вещей.
Рената подняла с пола свою юбку – синяя, с каким-то туманным оттенком, она очень нравилась Винсенту, – и зачем-то положила в выдвинутый ящик комода. Это был настоящий комод из карельской березы; Винсент купил его на Тишинке, на блошином рынке, который, впрочем, если судить по ценам, правильнее было бы назвать антикварным. Его привлек не только старинный вид этого комода, но и его вместительность – в его многочисленных ящиках хранилось у Винсента буквально все, от документов до зимней шапки, притом хранилось в не свойственном западному человеку беспорядке. Впрочем, он ведь был не только западным, но и творческим человеком, а им это, наверное, всем присуще.
Рената улыбнулась. Ее уже не удивляло, что она думает о Винсенте не с болью, а с такой вот спокойной ясностью. Ребенок, который ожидал своей жизни у нее внутри, не позволял ей думать иначе ни о чем и ни о ком.
В комоде был выдвинут не один, а все ящики, и из каждого выглядывали или даже свисали какие-нибудь ее вещи. Ей трудно было представить, чтобы она, со своей всем известной склонностью к порядку, могла устроить такой разор. Хотя в том ужасе и смятении, в котором она покидала этот дом, иначе и быть не могло, наверное.
Заняться уборкой Рената решила позже, а пока просто задвинула все ящики подряд. В верхнем из них стояла большая жестяная коробка из-под английского рождественского печенья – Винсент держал в ней документы и всякие бумаги. Задвигая этот ящик, Рената вдруг заметила, что прямо поверх коробки лежит большой конверт. Он белел в ящике так как-то пронзительно, что она невольно взяла его в руки.
И, только взяв, увидела, что на конверте написано ее имя.
Это было странно и тревожно. Когда Рената вскрывала конверт, руки у нее дрожали.
Почерка Винсента она не знала, ведь они никогда не писали друг другу писем. Но никто, кроме него, не мог написать слова, которыми испещрен был вложенный в конверт плотный белый лист…
«Моя дорогая, – писал Винсент, – я всегда стеснялся разговаривать с тобой об устройстве нашей жизни. Я хотел, чтобы ты стала моей женой, и я хотел тебе это предложить. Но вдруг ты сказала бы, что моя жизнь для тебя не слишком серьезная?»
Рената почувствовала, что глаза ей застилают слезы. Господи, о чем он думал! Разве было для нее что-нибудь серьезнее его жизни?