Рейд на Сан и Вислу
Шрифт:
— Ну, добре. Допустим, вы получили эту самостийную Украину. Дальше что? — допрашивал я задержанную.
— Люди живут кто как хочет.
— Свобода?
— Ну да.
— А образование?
— Бесплатное.
— А откуда гроши учителям платить?
— Родители будут платить.
— Добре. А страну защищать надо? Армию кормить, одевать… Откуда взять на это?
Вот тут и сбилась с толку эта страстная, но не очень опытная пропагандистка.
Загнав ее в тупик, я дал ей возможность прийти в себя. Затем снова продолжал
— Все равно вы меня расстреляете.
— Почему же?
— Как почему? Я говорю вам правду!
— Ну, положим, правды тут маловато. Просто ловко подобранные, хотя и пустые слова. Для задурманивания людей… А потом, имейте в виду, за правду расстреливают не везде.
Дела заставили меня прервать допрос. Я отдал ее под охрану в комендантский взвод и возобновил с ней разговор лишь на следующий день.
За эти сутки у нас был переход «железки» и два боя у нее на глазах.
Прерванный допрос начался несколько необычно:
— Ну что, привыкаете? Пригляделись? Как наш народ?
Она долго смотрела на меня своими черными глазами:
— В первый раз вижу настоящих коммунистов…
— А я беспартийный, — резонно ответил я, так как мое вступление в кандидаты партии тогда еще не было утверждено.
Задержанная с интересом и недоверием посмотрела на меня:
— Не может быть.
— Я вам не собираюсь приносить клятву. Хотите — верьте, хотите — нет.
— Ну все равно. Я про всех вас говорю.
— Это — другое дело.
— Только одно непонятно: зачем во время боя вы столько людей отрываете от дела — стеречь меня?
— Что вам, жаль?
— Нет. Но я не убегу.
— Как знать…
— Могу вам дать честное слово.
— Но вы же его не дали.
— Даю.
— Что?
— Честное слово — не убегу.
— Это — другое дело, — сказал я смеясь.
Через день–два обстоятельства вынудили воспользоваться этим словом. Мы перевели ее в санчасть батальона, где было много раненых. (Правда, вместо часовых на всякий случай за ней поглядывала одна из ухаживавших за ранеными девчат.)
Каким–то образом об этом узнал Руднев и потребовал объяснений. Я сказал запинаясь:
— Понимаете, она меня расположила к себе своей откровенностью.
Комиссар постучал пальцем по моему лбу:
— А ну, повтори еще раз.
Пытаясь оправдаться перед комиссаром, я пробубнил нерешительно:
— Уважаю людей, которые не боятся говорить в лицо все, что они думают.
— Ну и что же? — спросил холодно комиссар.
— А то, что она могла за это поплатиться жизнью. Вы понимаете?
— Я понимаю! — взорвался Ковпак. — Интеллигенция чертова! Всех поразгоню к сучьей матери! Це що? Шпионов мне разводить? Когда что нужно — от разведки не добьешься толку. А тут на честное слово. Кого? Бандеровку… от–вет–ствен–ную…
— Ладно, уходи. Потом закончим
Я ретировался подальше от разъяренного деда. А он все не мог успокоиться:
— Интеллигенция! Тонкошкурые субчики! Все бы вам переживать, чистоплюи чертовы!.. Откуда вы взялись на мою голову!..
Руднев вдруг разобиделся, но не на меня, а на Ковпака:
— Замолчи! Ты что? Может, если бы не эта интеллигенция, и тебя с твоим геройством не было бы. Вот они, вокруг тебя, — Базыма, Войцехович, Тутученко, Матющенко, Пятышкин, Ленкин — это же все образованные люди. Советской властью образованные. Да и я… Тоже ведь всю жизнь науку большевистскую изучал. А сам–то ты кто? Лапоть?.. Ну, провинился Петрович. Так с него одного и спрос, а на всех интеллигентов словами такими не кидайся. Не загибай влево, командир. А то ведь мы и поправить можем… Тоже не шилом выструганы, — закончил он с улыбкой.
Успокоившись немного и оглядевшись после этой сцены, я лучше понял особенности новой обстановки, в которой оказался наш отряд.
Там, на коренной части Украины, было проще: есть немцы — их надо бить; есть народ, ненавидящий врага, — на него надо опираться; и есть мы — партизаны, слуги и защитники народа, помощники Красной Армии в тылу врага.
А вот когда летом 1943 года мы впервые вступили в Галицию, меня вдруг и подвела моя, как выразился Ковпак, «интеллигентщина». Он был прав, когда так ругался. Мой промах не мог не вызвать негодования у старого коммуниста, давшего мне рекомендацию в партию. Сейчас я готов был даже расстрелять бандеровку, но вопрос о ней, как говорится, вышел из моей компетенции. Нужно было ждать решения старших. А они, поспорив немного, посмеиваясь, перешли к другим, более существенным делам.
Вспоминая мимолетную перепалку комиссара с Ковпаком, я чувствовал, что все это было сделано для меня.
«Воспитывают!»
Неловко, конечно, сознавать, что люди вынуждены заниматься твоим воспитанием, когда тебе под сорок, когда ты кончил два вуза. Но вузы–то вузами, а это — сама жизнь.
Через день я еще раз увидел Наталку.
— А що я хочу у вас спросить, пан полковник, — неожиданно льстиво улыбнулась она. — Нельзя мне совсем в санчасть перейти?
Возле нас были бойцы, а она болтала еще что–то, идя со мной рядом. Говорила всякие пустяки. Я понял: хочет поговорить наедине. Ну что ж, пожалуйста!
Когда мы отошли, Наталка вперилась в меня глазами:
— Слушайте. Верните мне мое честное слово.
Я удивился:
— Зачем?
— Сегодня ночью буду бежать.
— Но если я верну слово, то прикажу усилить охрану.
— Все равно, верните.
— Нет, не верну. Когда надо будет бежать, сам вам об этом скажу.
— Добре, — шепнула она мне, как заговорщику.
Я зашагал к штабу. «Вот как? Она уже считает меня своим сообщником. А игрушки с честным словом — это прием, чтобы укрепить доверие к себе».