Рейд за бессмертием

Greko

Нас атаковали с шашками наголо. Солдаты начали сдаваться в плен, видя бессмысленность дальнейшего сопротивления. Сильные руки вцепились в меня со всех сторон. Вздернули меня вверх. Радостные салатаевцы скалили зубы и трясли перед моим лицом здоровенными бебутами, с которых капала кровь.

Что сказать? Победа кинжала над штыком вышла у чиркеевцев полной и безоговорочной.

[1] Унтер-офицерский экзамен на офицерский чин был разделен на два разряда. Первый, самый упрощенный, представлял собой простое письмо под диктовку.

[2]

Это не авторская выдумка. Так было на самом деле. Один из детей Ахульго, ашильтинец Хасан-Хаджио, был усыновлен в России состоятельным помещиком Парамоновым. Он попал в армию офицером и добился, чтобы его именовали Малачихановым. Н. И. Парамонов-Малачиханов встречался в Калуге с почетным пленником, имамом Шамилем. Служил в Колывановском и Ширванском полках. По одной из версий вышел в отставку полковником.

[3] Подлинная фраза из дневника Граббе. Жуткий тип!

Глава 7

Вася. Салатавия, середина сентября 1839 года.

Нет ныне старого аула Чиркей на земле Дагестана. Ушел под воду одноименного водохранилища. Но его слава до сих пор живет в сердцах потомков лезгин. Победители Бурунтая, Аргвани и Ахульго получили славный щелчок по носу от одного единственного вольного джамаата, сведя на нет все то «нравственное впечатление», о котором твердил Граббе. И так все хитро устроили, что пришлось генералу умыться, сделав хорошую мину при плохой игре.

Старейшины, находившиеся в отряде, усердно изображали раскаяние и потрясение. На коленях клялись всеми святыми, что не при делах.

— Это все глупые юнцы! — уверяли они. — Вышли из-под контроля, хотя мы их предупреждали. 200 абреков. Не могут же тысячи наших односельчан пострадать из-за двух сотен?

Ну, и что было делать Граббе? Признать, что два батальона сбежали, бросив пушку, от кучки молодежи значительно меньшей числом? Позорище! Он бы стер аул с лица земли, да вот незадача: переправиться на другой берег не было никакой возможности.

— Арестовать старейшин! Отправить казаков захватить весь скот жителей Чиркея! Немедленно организовать переход отряда к Миатлинской переправе! Обойдем горы и свалимся чиркеевцам на голову! Попомнят они свое предательство! — заходился в ярости обычно невозмутимый генерал.

На его глазах торжествующие чиркеевцы потащили в аул захваченное орудие и пленных, включая двух раненых офицеров. Он хорошо представлял, как возрадуются его враги в Тифлисе и столице. Как начнут его клевать, выставляя простаком, сначала упустившим Шамиля, а потом бежавшим от ополчения одного аула! Доннер веттер! Все этот идиот, Клюки фон Клюгенау! Увы, критичным мышлением Граббе не обладал, иначе спросил бы сам себя: какого черта?! Какого черта и каким местом думал генерал, отправляя батальоны в Чиркей в парадном строю, зная, о роли жителей непокорного села в защите Ахульго, о гибели там сотни мюридов-чиркеевцев и арестовав их старейшину Джамала из-за заговора против мирных переговоров?!

Клюки старательно изображал, что он не при делах. Что все вышло случайно. Что он рисковал

головой под пулями и действовал геройски. Ругался по-немецки и по-русски, хотя с последним выходило не очень. Он языком владел так себе — серединка на половинку — и постоянно вставлял, к месту и без, слово «этих»:

— Этих! Этих! Schurken alle miteinander; man muss sie alle hangen! Этих! Этих![1]– твердил он не переставая, тыча пальцем в чиркеевских старейшин, которые, по его мнению, обвели его вокруг пальца.

Как позже заметил тонкий наблюдатель, генерал был крепок сердцем, но голова у него была не столь крепко организована[2].

Граббе смотрел на него с брезгливостью. Сам ходатайствовал о его назначении, самому и расхлёбывать. Топить генерала нельзя: он потянет за собой и своего командира. Нужно назначить «стрелочника», а от Клюки на время избавиться под благовидным предлогом.

— Ширванцы показали себя отвратительно! Завтра буду говорить с полком, вставлю им фитиль! Один офицер! Всего один вел себя как подобает! Сражался до конца. Телом своим защищал орудие! Мы имели несчастье наблюдать сей печальный финал. Поручик Варваци! Не ширванец, прикомандированный к отряду эриванец! Убрать графцев из моего караула! Не заслужили, — генерал подозвал Пулло. — Александр Павлович! Какие предложения?

— Вариантов у нас нет. Вы все правильно решили: нужно срочно двигаться к Миатлинской переправе. Но имейте в виду: она паромная. Войска будем переправлять несколько дней. Артиллерию — и того дольше.

— Нужно как-то ускорить события. Отправьте кого-нибудь к Дорохову. Пусть его отряд начнет наводить шороху в окрестностях Чиркея. Скот забирать, но сады не жечь. Богатые сады, их жалко. Но чиркеевским старшинам объявите, что аул ждет полное уничтожение.

Пулло немедленно вызвал к себе казацкого атамана и унтер-офицера Девяткина. Первому поставил задачу — быстро согнать весь скот чиркеевцев к отряду. Казак аж подпрыгнул: это ж какое богатство!

— Не спеши радоваться! — урезонил его генерал. — Быть может, придется пленных на скот менять. И солдаты мяса давно не ели.

— Баранов да коров тут тысяч 50 будет. Ежели сотен пять куда-нибудь денется, никто и не заметит! — шепнул атаман командиру куринцев.

Пулло согласно кивнул.

— Пятьсот вам, пятьсот — мне.

— Сделаем! — заверил казак, уже про себя все решивший: пяти сотен казакам маловато будет: «Сразу отгоним часть баранов к азиатцам и продадим».

«Правильно говорят: кому война. А кому — мать родна», — подумал Милов без осуждения.

— Дай коня и конвой этому молодцу, — кивнул на Девяткина Пулло. — Тебе, Вася, особое поручение. Скачи, сломя голову, к Руфину Ивановичу. Его отряд должен быть в окрестностях Миатлы. Выручать нужно наших. Слышал, что случилось?

Вася кивнул.

— На том берегу моего соотечественника в плен, похоже, взяли. Поручика Варваци.

— Константина Спиридоновича?!

— Знаешь его?

— Как не знать?! Вот же беда какая!

— Передай Дорохову: пусть попробует вырвать поручика из лап предателей. Отблагодарю!