Ричард Длинные Руки – бургграф
Шрифт:
– Это вы, святой отец?
Снова вздох, в голосе послышалась отеческая укоризна.
– Судя по твоему задиристому тону, сын мой, ты еще во всеотвергающем возрасте. Это надо пережить… У одних он проходит быстро, это самые умные люди, у других затягивается на всю жизнь… эти люди, увы, не умнеют, не развиваются. Они могут быть очень хорошими людьми…
– …но хреновыми христианами, – закончил я. – Все-таки Господь за тех, кто созидает, а не отвергает и разрушает. Все отвергают только в детстве, это я знаю, святой отец. И что детство у некоторых придурков затягивается, тоже знаю. Их тогда обзывают зелеными,
Он сказал проникновенно:
– Сын мой, созидание созиданию рознь. Когда создали плуг – это святое дело, а вот когда меч…
Я промолчал, что плуг тоже создал Сатана, не стоит влезать в пустые споры, мне нужен союзник, а не оппонент, зашел с другой стороны:
– Святой отец, как я уже сказал, я хочу защитить госпожу Амелию. Кроме того, меня смущает положение в городе. И запустение церкви в том числе. Хотя и город, и церковь, как вы понимаете, меня волнуют меньше, чем госпожа Амелия.
Я чувствовал, как он скорбно усмехнулся.
– Мне кажется, сын мой, что запустение церкви тебя уж никак не волнует. Удивляет, но не волнует. А что не нравится в городе?
– Падение нравов, – ответил я. – Приятно, конечно, что любую женщину в этом городе легко пощупать и задрать ей подол, какое счастье, что трусы еще не придумали!.. Но все-таки это, как я уже понимаю, аукнется падением производства чугуна и стали… Ну, хоть чугуна и стали еще нет в нужном объеме, но производство кнутов, хомутов и телег – тоже не должно падать. Я за это переживаю, как гражданин… э-э…человечества. Во всяком случае, должен переживать.
Я говорил это, сочиняя на ходу, а потом сообразил, что нечаянно угодил в точку. В самом деле, там, где только развлекаются – хрен работают. И старые запасы проедают, как у нас принято с Нового года до Старого. В это время производство стоит, страна ходит пьяная и счастливо блюет вчерашним оливье.
Он сказал грустно:
– Сын мой, ты преувеличиваешь. Не все женщины в этом городе встали на порочный путь. Есть и достойные…
– Святой отец, – возразил я, – если порочные женщины на глазах у непорочных сколачивают состояния, обирая пьяных матросов, то и у самых непорочных нравственные устои дадут трещину. Каждая подумает: вот сижу я, непорочная дура, никто меня не замечает, а вот та и своим телом пользуется себе на радость, и денег скопила, и замуж выйдет… пусть не здесь, так в другом городе, где ее не знают…
– Господь все замечает, – возразил священник. – И все получат по заслугам.
Я поморщился:
– Святой отец, загробной жизнью пусть распоряжается сеньор Бог, а вы, церковь, должны позаботиться о земной.
– О земной заботятся отцы города…
– Не-е-ет, святой отец, не увиливайте. Церковь заботится как раз о земной жизни. Скажем так: чтобы человек прожил достойно и откинул копыта хорошим человеком, после чего его поволокут не в ад, а в рай, где кущи… А город впадает, святой отец, впадает!
Он помолчал, я чувствовал, как он возится там, вздыхает, наконец сказал осторожно:
– Сын мой, это же исповедь… Ты собирался облегчить свою душу. Ко мне за этим и приходят.
– Святой отец, – ответил я с сожалением, – мою душу
Из-за перегородки донеслось:
– Но что тебя смущает, сын мой, если тебе такая жизнь нравится?
– Да смущает, святой отец, что время – делу, а потехе – только час, а не наоборот! Здесь же одна потеха… Я слабый человек, святой отец. Мне только дай не работать, не учиться! Это ж счастье какое!.. Да только потом придется мыть «мерс»… гм… коня тому, кто вкалывал. Я ж говорю, это приятно, самому нравится потешаться, а не работать, но жизнь так устроена, подлая, что кто слишком много потешается, балдеет и оттягивается, потом моет и чистит коня тому, кто упорно работал, трудился и… э-э… повышал свой уровень. Ну там в церковь ходил и в универ, с лекций не убегал, а прилежно конспектировал… Словом, те соседние города, жители которых нам завидуют, будут расти и развиваться, а здесь все сгниет… И хотя гнить будет долго, но все-таки придется жить на приятно гниющей помойке.
Я говорил медленно, с трудом подбирая слова, сам себе казался противным и занудным за такую скучную правильность, но у меня есть какой-то опыт, пусть не собственный, и я выкладывал это священнику. Он сидел притихший, как мышь, а когда я замолчал, он некоторое время еще ждал, но я молчал тоже, и он заговорил тихим нерешительным голосом:
– Я понимаю твое смятение, сын мой, хотя такие слова дивно слышать от юноши такого возраста… Не всякие зрелые мужи это разумеют! Ты все сказал верно, но я бессилен в этом городе. В церковь почти никто не ходит, сейчас в моду, как я уже говорил, вошли черные мессы…
– Мадам Бриклайт? – вспомнил я.
– Не только…
– Насколько серьезно? Или так, мода? Эпатаж?
– И мода, – согласился он грустно. – Сейчас стало признаком хорошего тона плевать на церковь. Этим как бы выказывают свое свободолюбие и отвагу. Но кто-то всерьез пытается продать душу дьяволу, и продает, чтобы получить земные блага и успеть ими насладиться.
Я поинтересовался:
– А что, дьявол в самом деле может дать вечную жизнь и все блага?
– Так толкуют, – ответил он, – но это ложь. Дать вечную жизнь – это дать возможность ускользнуть от Страшного Суда, а такого даже дьявол не может. Срок человеческой жизни отмерен каждому Господом. Но люди сами укорачивают ее…
– Понятно, – сказал я. – Генетический код, гм… Все запрограммировано, а дьявол может всего лишь удлинить срок жизни в пределах заданного свыше. Понятно, святой отец. Но эти черные мессы пока оставим. Меня интересуют более практичные вопросы.
– Говори, сын мой.
– Я не верю, что весь город вот так взял и погряз. На это потребуется тысяча лет, а сразу из мира чести и долга вот так перескочить… и не стыдиться – как-то слишком. Но можем зайти и с другого конца… Как на это веселье смотрят старшины цехов? Кожевников, шорников, оружейников, бронников, булочников… да вообще тех, кто производит материальные… уж простите за такое не богоугодное определение, ценности?