Римская история в лицах

Остерман Лев

«К тому же, — пишет он, — Милих прислушался к чисто женскому и по этой причине злокозненному рассуждению жены, постаравшейся вселить в него страх: многие вольноотпущенники и рабы видели то же, что видел он. Молчание одного ничему не поможет, между тем награду получит тот, кто опередит доносом всех остальных». (Тацит. Анналы, 15, 24)

Сцевин был схвачен и доставлен во дворец. Поначалу он все отрицал и с такой убежденностью называл подлым злодеем своего обвинителя, что Нерон уже готов был посчитать донос ложным (такое случалось часто). Но вмешалась жена Милиха, напомнив мужу, что накануне Сцевин о чем-то долго совещался наедине со всадником Антонием Наталом, а оба они близки к Пизону. Дальнейшее разыгрывалось точно по сценарию современных спецслужб, отнесеннному на два тысячелетия назад:

«Итак, — рассказывает Тацит, — вызывают Натала, и их порознь допрашивают о том, каков

был предмет их беседы, и так как ответы их не совпали, возникли подозрения и обоих заковали в цепи. Они не вынесли вида показанных им орудий пыток и угроз ими. Первым заговорил Натал, более осведомленный во всем, что касалось заговора и заговорщиков, и к тому же более искушенный в обвинениях и наветах: сначала он указал на Пизона, а вслед за тем на Аннея Сенеку, или потому, что был посредником в переговорах между ними и Пизоном, или, быть может, стремясь угодить Нерону, который, питая ненависть к Сенеке, изыскивал способы его погубить. Узнав о сделанном Наталом признании, Сцевин с таким же малодушием или сочтя, что все уже открыто и дальнейшее запирательство бесполезно, выдал всех остальных». (Там же, 15, 56)

Затем разматывается до боли знакомая цепочка арестов, пыток, обещаний безнаказанности, признаний, наговоров и казней. По мере того как вырисовывается масштаб заговора, нарастает и размах поисков истинных, а чаще мнимых злоумышленников. Расследование подстегивает отчаянный страх, все сильнее овладевающий императором, хотя он и окружил себя усиленной стражей.

Когда еще только начался допрос Милиха, Сцевия и Натала, заговорщики побуждали Пизона обратиться к народу и воинам, призвать их к восстанию против тирании Нерона и Тигеллина: «Тщетно надеяться, — убеждали они его, — на молчание и на верность такого множества заговорщиков, каждый из которых наделен духом и телом: для пытки и подкупа нет ничего недоступного. Вот-вот придут и закуют его самого в оковы, и он будет предан бесславной смерти. Сколь почетнее для него погибнуть, отдав себя общему делу, подняв клич в защиту свободы. Пусть лучше ему откажут в поддержке воины и его покинет народ, но его смерть, если придется расстаться с жизнью, будет оправдана перед душами предков и перед потомством». (Там же, 15, 59)

Не вняв этим увещеваниям, Пизон уединился дома, а когда за ним пришел отряд солдат, вскрыл себе вены. Он оставил завещание, наполненное постыдной лестью Нерону, что было им сделано из любви к жене, ради ее спасения.

Сенеку назвал один лишь Натал, да и то сообщил только, что был послан к больному философу, чтобы спросить, почему тот не допускает к себе Пизона. Как раз в это время Сенека возвратился из Кампании в свое пригородное поместье. Нерон отправил к нему трибуна преторианской когорты с поручением узнать, подтверждает ли он слова Натала. Трибун явился, когда Сенека обедал в обществе жены Паулины и двух друзей. На вопрос императора философ отвечал, что Пизон действительно присылал к нему Натала выразить сожаление, что Сенека не принимает его, а он в свое извинение сослался на нездоровье и на то, что ему необходим покой. Трибун доложил это Нерону. Император спросил, не собирается ли Сенека добровольно расстаться с жизнью. Трибун отвечал, что никаких признаков страха, ничего мрачного он не заметил ни в его словах, ни в выражении лица. Как видно, Нерон надеялся получить хоть какое-то свидетельство участия философа в заговоре. Казнить его без всяких на то оснований он все еще не решался. Однако на беду доклад трибуна происходил в присутствии Поппеи и Тигеллина. Мне кажется, что я вижу презрительную гримасу на лице красавицы и слышу ее слова: «Ты все еще боишься своего учителя, бедный Нерон». Вижу искру злорадного любопытства в глазах Тигеллина. Ее замечает и император. Резко обернувшись к трибуну, он приказывает немедленно возвратиться к Сенеке и возвестить ему смерть. Трибун не решается сам произнести слова приговора и посылает центуриона. Вот как описывает Тацит последние минуты жизни философа:

«Сохраняя спокойствие духа, Сенека велит принести его завещание, но так как центурион воспрепятствовал этому, обернувшись к друзьям, восклицает, что, раз его лишили возможности отблагодарить их подобающим образом, он завещает им то, что остается единственным, но зато самым драгоценным из его достояния, а именно образ жизни, которого он держался, и если они будут помнит о нем, то заслужат добрую славу, и это вознаградит их за верность. Вместе с тем он старается удержать их от слез то разговором, то прямым призывом к твердости, спрашивая, где же предписания мудрости, где выработанная в размышлениях стольких лет стойкость в бедствиях?..

Высказав это и подобное этому как бы для всех, он обнимает

жену и, немного смягчившись по сравнению с проявленной перед этим неколебимостью, просит и умоляет ее не предаваться вечной скорби, но в созерцании его прожитой добродетельно жизни постараться найти достойное утешение, которое облегчит ей тоску о муже. Но она возражает, что сама обрекла себя смерти... На это Сенека, не препятствуя ей прославить себя кончиной и побуждаемый к тому же любовью, ибо страшился оставить ту, к которой питал редкостную привязанность, беззащитною перед обидами, ответил: «Я указал на то, что могло бы примирить тебя с жизнью, но ты предпочитаешь благородную смерть. Не стану завидовать возвышенности твоего деяния. Пусть мы с равным мужеством и равною твердостью расстанемся с жизнью, но в твоем конце больше величия». После этого они одновременно вскрыли себе вены на обеих руках». (Там же, 15; 62, 63)

Конец Сенеки был трудным. Смерть медлила приходом, и он попросил дать ему заранее припасенный яд цикуты — тот самый, который за пять веков до него выпил Сократ. Но тщетно — уже похолодевшее тело оказалось невосприимчивым к действию яда. Тогда он распорядился, чтобы его перенесли в жаркую баню, и там испустил дух. Тело его сожгли без торжественных погребальных обрядов. Так он распорядился в своем завещании, составленном еще в те дни, когда был всемогущ.

Рушатся последние преграды перед природной жестокостью Нерона. Он входит во вкус злодеяний, не устает наслаждаться всеобщим страхом и раболепием. Казни следуют непрерывной чередой. Преторианцы за верность и усердие получают щедрую награду, по пятьсот денариев каждому солдату. Император созывает сенат и докладывает о своих расправах как о свершенных на войне подвигах. Тигеллина он награждает триумфальными отличиями, на форуме и в Палатинском дворце устанавливают его изваяния.

Хотя Нерон по-прежнему любит Поппею, смертоносный поток увлекает и ее. Однажды император поздно возвращается со скачек. Беременная жена встречает его упреками. В припадке внезапной ярости Нерон наносит ей смертельный удар ногой в живот...

Наверное, пора оборвать зловещий список деяний изувера, волею судеб оказавшегося владыкой Римского государства, и подумать вот о чем. На протяжении двух первых томов этой истории я не раз высказывал мысль, что своими успехами и величием Рим был обязан в первую очередь доблести, мужеству и чувству собственного достоинства его граждан. Читатель вправе спросить: куда же делись эти превосходные качества? Почему римляне терпели тиранию старика Тиберия, потом Калигулы, преступные интриги жен Клавдия и безмерную жестокость Нерона? Попытаюсь ответить.

Вспомним, что все эти властители, наряду со своими гнусными деяниями, не забывали заигрывать с народом и войском. Многочисленные и пышные зрелища, забота о снабжении города продовольствием, раздачи денег и хлеба, строительство общественных зданий и храмов, даже ссылки на божественное происхождение и особенно подарки и денежные награды воинам — все служило увеличению популярности и укреплению власти жестоких императоров.

Казни и гонения касались главным образом тонкого слоя римской аристократии. Конечно, в эпоху Республики именно из этого строя выходили герои — государственные деятели и полководцы, которым мы отдавали дань восхищения. Во времена Империи многие потомки славных родов запятнали свою честь раболепием и даже доносительством. И все же! Пусть большинство римских сенаторов и всадников утратило былое достоинство предков, все же немало оставалось и таких, которые сохранили в своей душе высокую древнюю традицию. (О том, как она сохранялась в провинциях и муниципиях, разговор будет позже). Из сочинений и свидетельств древних авторов мы узнаем об этих людях как о жертвах тирании, отвергнувших ее мужеством своей смерти. Таких примеров оказывается не меньше, чем рассказов о доблести героев предшествующих эпох. Я уже описал конец жизни Сенеки. Приведу еще несколько примеров того, как лучшие представители римской элиты в годы деспотии сумели не посрамить традицию личного достоинства римлян.

Читатель, надеюсь, не забыл имени Тразеи Пета. Он покинул сенат, когда обсуждалось послание Нерона в связи с убийством Агриппины, отстоял жизнь Антисия, когда тот за поношение императора был уже почти приговорен к смерти. Свою оппозицию Нерону Тразея продолжал открыто выражать и дальше. Он уклоняется от принятия ежегодной присяги на верность всем указам принцепса. Не является в сенат, когда там по инициативе Нерона обсуждаются божественные почести убитой Поппее и не присутствует на ее пышных похоронах. Его демонстрации-протесты убеждают современников в возможности сопротивления тирании. Об этом свидетельствуют слова одного из доносчиков, адресованные императору: