Римская карусель
Шрифт:
Кассия же рвалась через весь этот поток наружу. Грубо расталкивала она людей, но те не обращали на нее никакого внимания. Сияющие их глаза были широко распахнуты, лица их были блестящими и счастливыми, уста их пели "Иакх!", многие были в слезах.
– Владычица родила священного мальчика!
– возгласил громовой голос иерофанта, и сотни голосов разнесли эту весть.
– Могущественная родила могущественного! Иакх!
Кассия выбралась из святилища на площадь, однако и там пришлось ей пробираться сквозь толпу и против толпы. Кассия вся горела, но где-то в костях ее застрял островок холода. Пространство вокруг было озарено
– Госпожа!
– услышала Кассия и резко обернулась.
Это был Дигон. Каким-то образом он, находясь в толпе снаружи Телестерия, заметил ее.
– Иди в зал!
– сказала Кассия через силу. Говорить было трудно.
– Иди туда, там сейчас происходит самое главное. Ты же посвященный.
– Пойдем, госпожа, - Дигон поддержал шатающуюся Кассию, помогая ей проталкиваться через встречные потоки людей.
Они достигли пропилей и покинули священную территорию. Миновали Элевсинские поля, где скоро будут до самого утра танцевать посвященные, и постепенно дошли до жилых кварталов городка.
Кассия молчала, зная, что Дигон легко найдет домик, где ждали остальные рабы. Тело ломило, внутри нее гудел жар. Но все это ее не тревожило. Главное было то, что богиня мистерий, которой оказалась не Церера, а Прозерпина, ее не приняла. И Тайное Божество так и не открыло своего покрова.
До боли в висках и до стеснения в груди хотелось забыть невыносимое переживание отверженности. Кассии на мгновение пришло в голову стереть последнюю половину суток, вернуться в прошлое и утром, вместо того, чтобы присоединиться к мистам возле храма Деметры в Афинах, покинуть негостеприимную Ахайю. Но она была так измучена, что готова была ухватиться за любой повод, чтобы не совершать никаких умственных усилий. И повод тут же нашелся, так как Кассия поняла, что ее истязают не сами переживания, а память о них, стереть которую все равно не удастся.
Дигон постучал в дверь, и вскоре ее открыла молодая служанка Кассии. Она хотела помочь бывшему гладиатору, но великан продолжал поддерживать госпожу, пока они не дошли втроем до приготовленной для Кассии комнаты. Только тогда он удалился. Пока служанка развязывала тесемки сандалий на ногах госпожи, та думала о том, что даст Дигону свободу сразу по приезде в Рим. Правда, что-то ей подсказывало, что он, как некогда Олуэн, попросит разрешения продолжать ей служить. Кассия решила, что она удовлетворит эту просьбу, пока не придет время снова переехать на Восток, чтобы в очередной раз стать Кассией Старшей.
Засыпала она, пылая, почти погружаясь в обморок. Но даже в этом состоянии, где трудно было отличить одну мысль от другой, Кассия понимала: она мечтала о посвящении в мистерии на протяжении более двух столетий, надеясь открыть личность Тайного Божества, но получила одно лишь чувство отверженности, словно снова была слабой и пугливой шестилетней девочкой. Эта была не какая-то отдельная мысль, а горькое, неотъемлемое от самого существа Кассии знание.
Утром она все еще была в горячке, то ненадолго приходя в себя и глядя на слуг бессмысленным взором, то забываясь в беспокойном сне. Слуги привели местного врача. Дигон спросил его на латыни, давно ли тот живет в Элевсине. Врач
– В чем дело?
– удивился Полидевк.
– Госпожа во сне разговаривает, - ответил Дигон.
– Врачу незачем понимать, о чем она говорит. Надо найти какого-нибудь деревенского лекаря, не знающего латыни.
Это оказалось делом нелегким, но к середине дня такой врач нашелся. Он осмотрел вялую, горячую Кассию, которая лежала, погрузившись в мрачные мысли и не проявляла особого интереса к происходящему. Лекарь прописал процедуры и лекарства и ушел.
В течение дня Кассия несколько раз вставала, даже выходила во двор, но вскоре снова ложилась, разговаривала неразборчивым голосом со своей терракотовой статуэткой, стоявшей на тумбе возле изголовья кровати. К вечеру Кассия опять погрузилась в суматошное забытье.
В эту ночь ей впервые приснилось Тайное Божество.
***
Несколько недель странствий по Бетике и Лузитании покоя не принесли, и Алкиной, мучимый тоской по сыну, вернулся в Кордубу. Как оказалось, Кирилл все-таки сохранил за ним место смотрителя складов, хотя бывший актер и отсутствовал долее оговоренного срока. Впрочем, возможно, Кирилл просто не нашел другого работника.
Параскева, у которой Алкиной после смерти жены оставил Амвросия, сказала, что была вынуждена отдать ребенка Лаодике и Семпронию. Те, узнав о пожаре и гибели Хлои, пришли в общину, чтобы навести справки о сыне и внуке.
– Мне нечего было им возразить, - виновато объясняла Параскева.
– Ведь ты не сказал, когда вернешься. Твои родители утверждали, что по закону я не имею на мальчика прав, так как ты не оставил мне никакой грамоты, и что они могут обратиться в суд городского префекта. Пришлось им уступить. Не хватало еще, чтобы твои родственники распустили слух, что христиане похищают детей...
– Ты все сделала правильно, - успокоил ее Алкиной, осыпав благодарностями за доброту и внимательность.
За Амвросия Алкиной не беспокоился, понимая, что Лаодика сумеет позаботиться о нем, несмотря на кочевую актерскую жизнь. Не будь она язычницей, Алкиной не смог бы найти для сына лучшей бабушки.
В тот же день он снял в инсуле небольшую квартиру, состоявшую из одной комнаты и крошечной каморки, из которой он решил сделать детскую. Первый, наземный, этаж был Алкиною не по карману, а о верхних он не хотел даже думать, памятуя о том, насколько они опасны в случае пожара. Снятая им квартирка находилась на втором этаже.
Алкиной побывал в гостях у пресвитера, и тот свел молодого вдовца с незнакомым состоятельным христианином по имени Гордий, который предложил ему приобрести пожилую рабыню - христианку и опытную няньку. Алкиной колебался из-за денег, но Гордий предложил ему весьма приемлемый способ оплаты, согласно которому Алкиной мог отдавать ему в течение многих месяцев часть своего заработка. На это пришлось согласиться: без женского ухода растить ребенка было бы непросто.
В общине, после молитвы Алкиной нашел среди собравшихся во дворе прихожан тех, что, подобно ему, потеряли родных во время пожара. Всего, считая Хлою, число погибших составляло пять человек. Глядя на их родственников, Алкиной снова впал в мучительные сомнения, одолевавшие его все время его странствия.