Римская сатира
Шрифт:
«О счастливый Рим! Ты творим моей консульской властью» [359] .
Если бы так Цицерон говорил, то Антоний не страшен
Был бы ему. И, по мне, стихи смехотворные лучше,
Чем вдохновенная ты, Филиппика, с честью и славой
В свитке идущая вслед за первой. Конец был жестоким
И для того, кто бурлил как поток, восхищавший Афины
В дни, когда полный театр он держал в узде своей речью.
Он ведь родился под гневом богов и под роком недобрым.
359
«О
130 Полуослепший отец среди сажи руды раскаленной
К ритору сына учиться послал — от клещей и от угля,
От наковальни для ковки мечей и от копоти черной.
Знаки военных побед — приколоченный к дереву панцырь
Или нащечник, висящий с разбитого шлема, и с дышла
Сорванное ярмо, и значок побежденной триремы,
А на вершине всей арки — фигура, сумрачный пленник, —
Сверхчеловеческим счастьем считаются. К этим трофеям
Римский и греческий вождь, вождь варваров равно стремятся:
Это — причина для них подвергаться опасностям, мукам:
140 Жажда славы у них сильней, чем военная доблесть.
Кто, в самом деле, к одной стремится доблести, если
Нету наград? И порой отчизну, однако, губила
Слава немногих и страсть похвалы, чтоб почетная надпись
Врезана в камень была, — хранитель пепла, который
Могут разрушить и корни дрянные смоковницы дикой,
Так как гробницам самим ведь тоже даны свои судьбы.
Взвесь Ганнибала: в вожде величайшем много ль найдешь ты
Фунтов? И это ли тот, кого Африка еле вмещала,
От берегов океана Маврийского к теплому Нилу
150 Льнущая, к странам слонов, к племенам эфиопов далеких.
Взята Испания им, хребет Пиренеев им пройден;
Против него выдвигает природа покрытые снегом
Альпы — он скалы дробит и уксусом горы взрывает;
Вот уж Италию взял, но все дальше стремится проникнуть.
«Все ни к чему, — говорит, — коль солдат карфагенский ворота
Не сокрушит и знамен на Субуре самой не поставлю».
О, что за образ, достойный картины, когда гетулийский
Слон был оседлан вождем, на один уже глаз окривевшим!
Ну, а какой же конец? О слава! его победили.
160 Ясно, в изгнанье стремглав он бежит, и там, он, великий,
Всем на диво клиент, сидит возле царской палатки,
Ждет, пока будет угодно проснуться вифинцу-тиранну.
Жизни его, потрясавшей когда-то судьбы людские,
Что положило конец? Не мечи, не каменья, не копья,
Но незаметный отмститель за Канны, за кровь пролитую —
Перстень. Безумец, ступай, беги чрез суровые Альпы,
Чтобы ребят восхищать и стать декламации темой!
Юноша родом из Пеллы и кругом земным недоволен:
Жалкий! Он места себе не находит в тесной вселенной,
170
Только когда он войдет в кирпичные стены [360] столицы,
Хватит и гроба ему. Насколько ничтожно людское
Тело — одна только смерть доказует. А многие верят,
360
Кирпичные стены столицы — Вавилон.
Будто когда-то Афон переплыли, и верят всем басням
Греции лживой — что был Геллеспонт весь устлан судами,
Образовавшими мост колесницам. Мы верим, что реки
Вместе с потоками высохли все: их выпил мидиец [361]
Враз за едой, как болтает Сострат с крылом отсыревшим.
Ну, а каким возвращается Ксеркс, Саламин покидая, —
180 Варвар, во гневе плетьми бичевавший и Кора и Эвра,
Даже в тюрьме у Эола того никогда не терпевших,
361
Мидиец — Ксеркс.
Он, в кандалы заковавший и бога Энносигея?
Этого мало: ведь он дошел до того, что решился
Море клеймить: из богов кто ему послужить захотел бы?
Но возвращался каким он? Один лишь корабль на кровавых
Волнах тащился едва с своим трюмом, тяжелым от трупов.
Вот наказаний каких столь желанная требует слава!
«Дай мне побольше пожить, дай мне долгие годы, Юпитер!» —
Только об этом одном, и здоровый и хворый, ты молишь.
190 Но непрестанны и тяжки невзгоды при старости долгой.
Прежде всего безобразно и гадко лицо, не похоже
Даже само на себя; вместо кожи — какая-то шкура.
Щеки висят, посмотри, и лицо покрывают морщины
Те же, какие себе в тенистых долинах Табраки
Чешет на дряблых щеках престарелая мать-обезьяна.
Много у юношей есть различий: красивее этот,
Нежели тот, и иной гораздо сильнее другого.
Все старики — как один: все тело дрожит, как и голос,
Лысая вся голова, по-младенчески каплет из носа,
200 И безоружной десной он, несчастный, жует свою пищу;
В тягость старик и себе самому, и жене, и потомству,
Даже и Коссу-ловцу он и то отвращенье внушает.
Небо его притупилось, — не та уже радость от пищи
Иль от вина; и давно позабыты им женские ласки:
..........................................................
..........................................................
Есть ли надежда какая ему при болезненных, дряблых
Чреслах? Конечно, всегда подозрительной кажется похоть,
Что не имеет уж сил, а любви домогается. Дальше