Римские рассказы

Моравиа Альберто

В тот же миг, еще не успев ничего сообразить, я нагнулся над рулем и заработал педалями. На полпути до поворота я встретился с машиной. Отсвечивавшее ветровое стекло не позволило мне разглядеть синьора, но он-то, конечно, мог смотреть на меня сколько угодно. Всю дорогу до самой Сторты я мчался, не переводя дыхания. Мне казалось, что так я смогу оставить позади охвативший меня страх. Но страх не покидал меня, и когда я вошел в дом, даже мама это заметила и встревоженно спросила, не заболел ли я. Я сказал ей, что простудился, что ужинать не хочу, и, не обращая внимания на ее заботы, прошел прямо в свою комнату. Там, в темноте, я бросился на постель и принялся размышлять. Теперь я понял, что, пожалуй, я был единственным благоразумным среди всех безрассудных и что, если я не стану безрассудным, то умру от страха. Я был уверен,

что синьор видел, как я опускал письмо, и, конечно, узнал меня, ведь он проезжал через Сторту, по крайней мере, два раза в день, а я всегда торчал где-нибудь возле маминых корзин с овощами и фруктами или же стоял на площади, опершись на велосипед, среди других мальчишек нашего местечка. К тому же веснушки, рыжие волосы и очки на носу делали меня очень приметным, и во всей Сторте не было никого, похожего на меня. Возможно, этот синьор не знал моего имени. Но стоит ему явиться к сержанту карабинеров и сказать: «Я получил вот это шантажирующее письмо… Его опустил в почтовый ящик такой-то молодой человек», как сержант сразу же поймет, кто это, и скажет: «А, это Эмилио… Превосходно! Сейчас мы его разыщем». И вот они приходят в лавку и спрашивают у меня, уже дрожащего от страха, забившегося между корзинами с апельсинами и цикорием: «Скажи-ка, Эмилио, где ты был вчера в шесть часов вечера?» Я отвечаю, что был у Сантины в железнодорожной будке на переезде. Тогда зовут Сантину, а она, чтобы не компрометировать себя, говорит: «У нас на переезде?.. Что-то я его там не видела». Тогда сержант говорит мне: «Я тебе скажу, Эмилио, где ты был… Возле виллы Сорризо… Ты опускал в почтовый ящик вот это письмо». Несмотря на мои протесты, синьор подтверждает обвинение, сержант надевает на меня наручники и меня отводят в тюрьму. Затем, так как несчастье никогда не приходит в одиночку, мне приписывают и убийство Ваккарино. Начинается громкий процесс. «Бандит с виа Кассиа! Чудовище из Сторты! Убийца с тридцатого километра!» С такими лестными характеристиками двадцать или тридцать лет каторги мне обеспечены.

Окно моей комнаты было без жалюзи и выходило в поле, неистово светила луна, отполированная трамонтаной, словно серебряное зеркало, и в комнате было светло, точно днем. Вот уже два или три часа я ворочался на своей кровати, бессонный, как сверчок. Мне казалось, что этот яркий лунный свет и мой страх были заодно, и я никак не мог сомкнуть глаз при этом ярком свете, так же как не мог освободиться от этого страха. Но больше всего меня мучило то, что эта история, которую я затеял, вдруг обернулась против меня самого: трусом оказался я, а не этот синьор; я, а не настоящие преступники, буду обвинен также и в убийстве Ваккарино. А что, собственно, случилось? Ничего или почти ничего, просто я увидел, как синьор подъезжал на своей машине в то время, когда я опускал письмо. Но этого было достаточно, чтобы все обернулось совсем иначе.

Наконец, не в силах больше выносить все это, я вскочил с кровати, поднял на плечо велосипед, который я всегда на ночь вносил в свою комнату, вылез через окно и вышел на дорогу. Там я сел на велосипед и направился к вилле Сорризо. Теперь уже я хотел любой ценой вернуть свое письмо, даже если бы мне пришлось для этого броситься к ногам синьора и, рыдая, умолять его о прощении. Но до этого дело не дошло. Заглянув через ограду, я увидел на земле у стены, в стороне от главной аллеи, свое письмо. В калитке, в самом деле, была щель, но почтового ящика еще не было, и синьор, проезжая на машине, не заметил письма, так как его загораживали кусты мирты. Я легко перелез через ограду, взял письмо и, радостный, теперь уже не спеша, поехал домой.

На следующий день я встретил Сантину на площади, и она спросила меня, опустил ли я письмо.

— Не опустил и не опущу, — ответил я ей.

— Как! Ведь все уже было готово! — воскликнула она разочарованно.

— Разве я не говорил тебе, — сказал я, — что человек смел до тех пор, пока он безрассуден. Так вот, знаешь, что со мной произошло? Из безрассудного я стал благоразумным.

— В общем, ты струсил, — сказала она презрительно.

— Да, но ты видишь, что я был прав: смелость — это безрассудство.

— Ну и что же дальше?

— А то, что пока я снова не стану безрассудным, об этом нечего и говорить.

Сантина, так мечтавшая о ста тысячах лир, была разочарована, она повернулась и пошла прочь, сказав, что я трус

и чтобы я не смел больше показываться ей на глаза.

С тех пор она всякий раз, как встречает меня, насмешливо спрашивает:

— Ну что, ты еще не стал безрассудным?

Проба

Мы с Серафино друзья, хотя профессии у нас совершенно разные: он работает шофером у одного промышленника, а я кинооператор и фотограф. Да и внешне мы с ним не похожи друг на друга: он блондин с вьющимися волосами, розовым, как у ребенка, лицом, с наглыми голубыми глазами навыкате; а я брюнет, лицо у меня серьезное, как и подобает мужчине, глаза темные, глубоко сидящие. Но главное различие — в наших характерах: Серафино — лжец, я же лгать не умею вовсе.

Ну, так вот. Недавно, в одно из воскресений, Серафино сообщил мне, что я ему очень нужен. По его тону я догадался, что он опять попал в затруднительное положение из-за своей страсти врать. Я отправился на место назначенной встречи — в кафе на площади Колонна. Вскоре явился туда и он и сразу начал с обмана: подкатил на необыкновенно роскошной машине внесерийного выпуска, принадлежавшей его хозяину, которого, как мне было известно, в это время не было в Риме. Он еще издали приветственно помахал мне рукой с таким гордым видом, словно машина и впрямь принадлежала ему, и остановился у кафе. Пока он ко мне подходил, я успел рассмотреть, что одет он был франтом — короткие и узкие полосатые штаны из желтого вельвета, пиджак с разрезом сзади, на шее — цветной платок. Сам не знаю почему, но когда он садился за мой столик, я вдруг почувствовал к нему неприязнь и сказал немного насмешливо:

— Ты сегодня выглядишь настоящим синьором.

Он ответил многозначительно:

— А я сегодня и вправду синьор.

Я не сразу понял и спросил:

— А машина откуда? Или ты выиграл в тотализатор?

— Это новая машина моего хозяина, — ответил он с деланным безразличием. И после минутного размышления продолжал: — Послушай, Марио, скоро сюда придут две синьорины. Как видишь, я позаботился и о тебе… На каждого по одной. Девушки из хорошей семьи, дочери одного инженера-путейца… Ты — продюсер… Договорились?.. Не подведи меня.

— А ты кто?

— Я ведь тебе уже сказал: синьор.

Я ничего не ответил и встал.

— Ты что, уходишь? — спросил он встревоженно.

— Да, ухожу, — отвечал я, — ты знаешь, что я не люблю обмана… До свидания, желаю тебе приятно провести время.

— Но подожди… ты меня погубишь.

— Не беспокойся, не погублю.

— Подожди же… Эти девушки хотят с тобой познакомиться.

— А я с ними — не хочу.

В общем, мы долго спорили — я стоя, а он сидя. Кончилось тем, что я, как хороший друг, согласился остаться. Однако предупредил его:

— Я тебе совсем не обещаю, что буду поддерживать твой обман до конца,

Но он уже не слушал; обрадованный, он объявил:

— А вот и они!

Сначала я увидел только волосы. Две огромные копны густых, пышных вьющихся волос. Затем я с трудом различил под этими большущими шапками волос два тонких, худых личика, похожие на двух птенчиков, выглядывающих из гнезда. Фигурки у обеих девушек были стройные и гибкие — тоненькие осиные талии, которые, казалось, можно было продеть в кольцо для салфетки, зато грудь и бедра пышные. Мне сначала показалось, что эти девушки близнецы, может быть оттого, что одеты они были совершенно одинаково: клетчатые юбочки, черные вязаные кофточки, красные туфли и красные сумочки.

Серафино встал и очень торжественно представил нас друг другу:

— Мой друг Марио, продюсер; синьорина Ирис, синьорина Мимоза.

Теперь, когда они уселись, я смог лучше разглядеть их. По той предупредительности, которую Серафино проявлял к Ирис, я понял, что он выбрал ее для себя, а Мимоза предназначалась мне. Нет, они не были близнецами. Мимозе, казалось, было за тридцать, и лицо у нее было более изможденным, нос длиннее, рот шире и подбородок выдавался больше, чем у Ирис, она была даже, пожалуй, некрасива. Зато Ирис было лет двадцать, и она была очень мила. Я заметил также, что руки у обеих красные и потрескавшиеся — руки работниц, а не синьорин. Между тем Серафино, который с их приходом словно совсем поглупел, завязал галантный разговор: ему так приятно снова увидеть их, как чудесно они загорели, где они провели лето?..