Римские рассказы
Шрифт:
Я посмотрел на Серафино: он сидел, откинувшись на спинку дивана, и казался совершенно сбитым с толку. Однако Мимоза не сдавалась:
— Но в чем же дело?.. Мы можем изобразить этих девушек из народа.
— Ничего не выйдет. Есть вещи, которые нельзя изобразить, они должны быть врожденными.
Наступило короткое молчание. Я закинул удочку и не сомневался, что рыбка клюнет. И в самом деле, спустя минуту Мимоза поднялась, подошла к сестре и что-то зашептала ей на ухо. Сначала та как будто с ней не соглашалась, но в конце концов, по-видимому, она уступила. Тогда Мимоза подбоченилась,
— Эх ты, простофиля! Ты думаешь, с кем ты имеешь дело?
Было бы неверно сказать, что она преобразилась: просто-напросто она стала сама собой. Я ответил смеясь:
— С дочерьми инженера-путейца.
— А вот и нет! Мы как раз то, что тебе требуется… Девушки из самых низов… Ирис служит прислугой, я — сиделкой.
— А собственная вилла в Виареджо?
— Никакой виллы нет. Купаться и загорать мы ездили в Остию.
— Но зачем же вы тогда лгали?
Ирис простодушно призналась:
— Я не хотела… но Мимоза сказала, что надо пустить пыль в глаза.
А Мимоза рассудительно заметила:
— Если бы мы не лгали, синьор Серафино не представил бы нас вам… Значит, ложь была на пользу… Ну, так как же теперь с пробой?..
— Мы ее уже сделали, — ответил я со смехом, — и она показала, что вы обе — славные простые девушки из народа… Но… откровенность за откровенность: я тоже вовсе не продюсер, а простой оператор и фотограф… а Серафино совсем не синьор, которого он из себя разыгрывает, а всего-навсего шофер.
Должен сказать, что Мимоза превосходно выдержала этот удар:
— Ну что ж! Я и ожидала чего-нибудь в этом роде, — сказала она меланхолично. — Нам не везет… Если у нас и появляется какой-нибудь знакомый с машиной, то он оказывается шофером… Пойдем, Ирис.
Тут Серафино очнулся от своего оцепенения.
— Подождите… Куда вы?
— Мы уходим, синьор обманщик.
Мне вдруг сделалось ужасно жалко их обеих; в особенности Ирис, такую хорошенькую. Она казалась очень огорченной, и на глазах у нее были слезы. Тогда я предложил:
— Послушайте… мы все четверо лгали… Так погребем нашу ложь под общей могильной плитой и пойдемте все вместе в кино… Что вы на это скажете?
Завязался спор. Ирис готова была согласиться. Но Мимоза, все еще сердившаяся на нас, упорно отказывалась. Серафино совсем пал духом, у него не хватало мужества их упрашивать. Но мне в конце концов удалось уговорить Мимозу.
— Я не продюсер, а фотограф и оператор, — сказал я ей. — Но я могу представить Ирис одному моему знакомому — помощнику кинорежиссера. Моя рекомендация, конечно, не бог весть что, но все-таки… Вы, Мимоза, не годитесь, а Ирис, может быть, и подойдет.
Итак, мы отправились в кино, но только уже не на автомобиле, а на автобусе. И в кино Ирис прижималась к Серафино, который, хотя и был лгун и всего лишь шофер, все же ей нравился. А Мимоза упорно твердила все о том же. В перерыве между фильмами она мне сказала:
— Я для Ирис вроде матери… Не правда ли, она красивая девушка? Смотрите, вы дали обещание и должны его сдержать… Горе вам, если не сдержите!
— Давать обещания и сдерживать их — не в правилах порядочных людей, пошутил я.
— Вы дали обещание и вы его
Пень
Теперь, встречаясь со мной на улице, Пеппино не здоровается и обходит меня стороной, а было время — мы с ним дружили. Тогда он как раз начал хорошо зарабатывать, бойко торгуя в своем магазине электроприборов. Я был его другом, но не потому, что у него водились деньги, а просто так, без всякой корысти, друг — и все тут. Между прочим, мы вместе отбывали военную службу.
Маленький, широкоплечий, Пеппино твердо ступал своими короткими ножками, чеканя шаг, держа туловище и голову совершенно прямо, как будто все — и торс, и голова — были у него из дерева. Лицо его тоже казалось деревянным — туго натянутая кожа была словно отутюжена, зато когда он смеялся или, щурясь, всматривался в даль, на ней появлялось множество мелких старческих морщинок.
Даже тот, кто совсем не знал его, не мог не заметить, что на лице у него словно было написано: я пень, — а похож на пень он был удивительно. Мне вспоминается, что однажды, когда мы втроем гуляли в кедровой роще во Фреджене — я, он и одна девушка, — она, как обычно, подшучивая над ним, сказала, показывая на землю:
— Смотри… смотри, как тут много Пеппино.
Я сразу же понял ее и засмеялся, а он — ни дать ни взять пень спросил:
— Я не понимаю, что ты хочешь сказать? Она, сохраняя серьезность, ответила:
— Сколько здесь пней, смотри, сплошные Пеппино, ну, пни.
Но кроме того, что Пеппино походил на пень, за ним водился еще один недостаток — тщеславие. Обычно пни не бывают тщеславны, а, наоборот, непритязательны, скромны, серьезны, без причуд и никому не надоедают. Пеппино же был тщеславен. Ну да тщеславен — это бы еще ничего. Ведь если человек просто тщеславен, то он скорее смешон, чем вреден, тщеславные люди похожи на младенцев. Но тщеславный пень — это уж просто беда, которой нужно остерегаться пуще дурного глаза. Короче говоря, Пеппино, этот пень, проявлял свое тщеславие чаще всего по пустякам. Вот, например, пришли мы с ним в бар возле Ротонды, где мы часто бываем с приятелями, а он ни с того ни с сего давай тыкать в нос то одному, то другому конец галстука, приговаривая:
— Видишь, какой галстук! До чего хорош!.. Я его купил вчера в магазине на виа Дуэ Мачелли… за тысячу пятьсот лир… Погляди, какая расцветка… Да еще на подкладке… — и пошел, и пошел. Приятели бросят на секунду взгляд на галстук, лишь бы его не обидеть, да снова за разговоры о своих делах. Но разве его этим проймешь? Он все время бегал от одного к другому, вертя между пальцами кончик галстука, будто собирался его продавать. Одним словом — настоящий пень.
Однажды в баре Пеппино торжественно объявил, что заказал на заводе в Турине автомашину и получит ее через четыре месяца. Мои друзья — всё народ стреляный, не вчера на свет родились и машин на своем веку повидали достаточно. Можете себе представить поэтому, какой им был интерес слушать малыша Пеппино, когда тот, как всегда дотошно, принялся объяснять: