Рис
Шрифт:
Через день Чай Шэн вёз на тележках домой два окрашенных черною краскою гроба: большой, в нем лежали останки супруги, и маленький – с крошечным тельцем так и не увидевшего белый свет малыша. Мать Най Ф ан, усмотревшая в гибели дочери плод злонамеренных козней торгующей рисом семьи, отославшей брюхатую внуком невестку на верную гибель, не только заставила зятя отправить покойных в лабаз, но и требовала, дабы он горевал три положенных дня возле тел своих близких. Чай Ш эн не перечил. С заплаканным, темным от горя лицом он шагал за двумя домовинами по неестественно шумным – на каждом углу громко спорили, сколь ж народу убили два пьяных японца – наполненным стайками обеспокоенных новым несчастьем людей переулкам. С мучительным гнетом на сердце Чай
Три дня не спадала жара. Хоть два гроба и были обложены льдом, пусть Ци Юнь и разбрызгала восемь флаконов «цветочной росы» [42] , тяжкий дух разложенья наполнил весь дом. Засвидетельствовать посещеньем лабаза свои соболезнованья пожелали немногие. Соревнование пьяных солдат принесло в каждый дом запах смерти. Казалось, весь город справлял в эти летние дни погребальный обряд, и поэтому две домовины в лабазе Большого Гуся были зрелищем более чем заурядным.
42
Цветочная роса – одеколон.
Заткнув ноздри хлопком, Чай Ш эн – как того добивалась семья убиенной жены – третий день неподвижно сидел между двух испускавших зловоние трупов. Усталый и сонный он тупо смотрел на зеленый браслет на запястье Най Ф ан – с каждым днем тот сильнее сжимал распухавшую, чуть синеватую руку. Чай Ш эн вдруг услышал болезненный вздох. Это труп что ли стонет? Чай Ш эн приподнял покрывающий голову мертвой супруги кусок белой ткани. Лицо темно синее, рот приоткрыт, меж зубов на пурпурном безмерно большом языке почерневшее семечко. Персик? А может быть слива. Поди разбери. Ясно только одно – этот плод был последнею пищей Най Ф ан.
– Это ты их убил, – возвратившись домой с похор он – наконец-то! – жены и ребенка, Чай Ш эн отыскал в пустой зале причину трагедии. – Не отослал бы к мамаше рожать, так остались бы живы.
– Меня обвиняешь? – раскачиваясь в старом кресле-качалке, У Л ун благодушно разглядывал сына.
– И вправду смешно, – У Лун, хлопнув ладонями по подлокотникам, смежил глаза. – На моих руках крови порядочно, но не Най Ф ан. «Заяц возле норы своей травку не щиплет». За пару лет в школе я это себе уяснил.
– Коль рожала бы дома, была бы жива. А я сына бы нянчил, – Чай Ш эн поморгав с недос ыпа глазами, зевнул и, разлегшись на стойке, нечленораздельно промолвил:
– Отец, ты жену мою с сыном убил.
– Хочешь счеты свести? – У Лун, вытащив маузер, взвесил его на ладони. – Я дам тебе пушку. Найди тех японцев и головы их принеси. Только духу-то хватит? Ты слышишь меня?
Чай Шэн громко храпел, уронив на прилавок тяжелую голову. Мать и дитя обрели погребенье на старом семейном погосте – теперь можно выспаться.
Город – одно непомерно большое, красивое кладбище. Ночью У Л ун’у не раз приходила подобная мысль. Город создан, чтоб в нем умирали. Средь шумных извилистых улочек толпы людей исчезают как капельки влаги под солнцем. Их губят убийства, болезни, отчаянье, пули японцев... Ведь город – набитый деньг ами и золотом, модной одеждой и царскими яствами гроб. Открывается крышка, и с дымом заводов и фабрик, с чарующим духом косметики, с запахом женского лона из недр домовины вовне вырывается сильная, хоть и незримая длань, чтоб, схватив свою жертву среди толчеи переулков, увлечь в ледяное бездонное чрево.
У Л ун’у ночами мерещилась темная длань. Избегая ее приводящих в смятение прикосновений,
Ужас смерти. У Л ун приподнялся. От жутких раздумий исчезло желание спать. Он, набрав рис в ладони, стал сыпать зерно на свое обнаженное тело. С приятным для слуха шуршанием рис, притупляя зуд выевших кожу гноящихся язв, охлаждал его плоть, успокаивал сердце. На память пришел ряд счастливых мгновений из жизни в селении Кленов и Ив: грубоватые игры на свадьбах; раскатистый смех наблюдающей, как забивают свиней, детворы; его блуд с двоюродною теткой в свои восемнадцать... Он думал, что если бы не уничтоживший нивы потоп, то селение Кленов и Ив было бы безопасным клочком Целомудренно-чистой земли [43] по сравненью с погрязшим в страстях человеческих городом. Если в деревне за г од умирал один ветхий старик, то среди городского суеты каждый день, исчезая в глуби Девяти родников [44] , во врата Преисподней вливаются новые сонмы несчастных.
43
Целомудренно-чистая земля – рай (будд.).
44
Девять родников – загробный мир.
У Л ун’у представилось шумное празднество: он «разодетый в парчу и шелка» [45] – ныне каждый крестьянин в селении Кленов и Ив проливает свой пот на его, на У Л ун’а земле – возвратится в родную деревню. Племяш во главе торжествующих односельчан будет ждать его у перекрестка. Вдруг разом начнут стрекотать девяносто развешенных на придорожных деревьях шутих. Девяносто кувшинов с домашним вином будут чинно стоять на столах – девяносто заставленных яствами черных квадратных столов! – в обновленном святилище предков. Пока сонм гостей будет лопать от пуза и пить допьян а– У Лун всю свою жизнь не касался вина, сохраняя всегдашнюю трезвость рассудка – он будет, пожалуй, бродить по земле; по оставленной годы назад мягкой черной земле, на которой по правую сторону мутной реки наливается соками опийный мак, а по левую рис. Уже этой весной – таков был его замысел – в благословенном селении Кленов и Ив, по словам племяш а, были высажены только эти культуры. У Л ун хорошо просчитал всевозможные выгоды землевладения.
45
Разодетый в парчу и шелка – на белом коне.
Ветер, пахнувший прохладой в окно, принес д ух ароматных цветов придорожных акаций и странные запахи фармацевтической фабрики. Осень. У Л ун, подставляя лицо ветерку, подобрался по куче зерна к слуховому оконцу. На улице Каменщиков не спасаются более от духоты обитатели ветхих лачуг. Тусклый свет фонарей разливает по синим камн ям мостовой лиловатых оттенков мерцание. Осень идет, шаг за шагом вступая в права. У Л ун вспомнил, что так же: безжалостно, неотвратимо уходит ему отведенное время; что не поддается леченью проклятый недуг.