Робеспьер. В поисках истины
Шрифт:
— Ты насчёт нашего расположения к Феде не сомневайся, — сказала она ему, — мы с Магдалиночкой слишком его любим и знаем, чтоб поверить тому, что про него говорят. Это клевета. Мы ни за что его не покинем, — прибавила она, с несвойственной ей твёрдостью.
От одной мысли, что Магдалина не одна будет действовать и что есть кому её направить и советовать ей, она успокоилась и стала бодрее смотреть на ожидающие их мытарства.
Лицо подьячего просияло.
— Будем, значит, сообща орудовать, моя сударыня, и с помощью Божией одолеем сатану. Мне это дело вот как в сердце впилось, с душой только разве его из меня вырвут! Кровное это для меня дело, можно сказать. Скажи мне теперь —
— Так ты знаешь, через кого именно орудуют злодеи, чтоб погубить нашего Федю? — спросила Бахтерина.
Грибков в смущении прижал обе руки к груди.
— Сударыня вы моя! Боярыня премилостивейшая! Не спрашивайте теперь ничего. Придёт час воли Божией, всё узнаете и увидите: прав ли был Грибков, заверяя вашу милость, что живота своего для спасения благороднейшего из бояр Российского государства, Фёдора Николаевича Курлятьева, не пожалеет! А до тех пор дозвольте мне великодушно о всём прочем, этого дела касающемся, умолчать.
— Но что же нам-то делать? — вскричала Бахтерина.
— Мне надо видеть Фёдора Николаевича, — раздался вдруг совершенно неожиданно голос Магдалины.
Она стояла на пороге растворенной двери кабинета в длинном белом пеньюаре, с распущенными волосами и бледным, как у мёртвой, лицом, но взгляд её чёрных глаз сверкал такою решимостью, что трудно было бы ей противоречить.
— Это устроить можно, сударыня, — отвечал, низко кланяясь, Грибков.
— Да как же это, Магдалиночка, ведь он в остроге? — заметила тревожно Софья Фёдоровна.
— Из-за меня! — вскричала девушка. — Маменька, милая, — продолжала она умоляющим голосом, — оставьте нас поговорить наедине с Карпом Михайловичем, ради Самого Господа, не мешайте нам!
— Оставьте со мной барышню, сударыня, — вмешался Грибков, — я им худого не присоветую.
Бахтерина с минуту колебалась, но дочь продолжала смотреть на неё умоляющим взглядом, и она не могла ей не уступить. Магдалина осталась со старым подьячим вдвоём.
— Я, собственно, к вашей милости пришёл, боярышня, — начал этот последний, когда дверь за госпожой Бахтериной затворилась. — Боярыне сказать всё у меня язык не повернулся бы. Лета ейные преклонные, долго ль насмерть напугать.
— Спасибо. Со мной всё можешь говорить без утайки, я вынесу, — отрывисто вымолвила девушка.
— Да уж иначе нельзя, как без утайки, вашей милости открыть. Сообща будем действовать, значит, что я знаю, то и вашей милости должно быть известно. А только попрошу я вас, боярышня, меня не выдать и все мои слова в тайне хранить. Ни на кого не извольте полагаться. Всюду у них соглядатаи да доносчики, у злодеев у наших, и уж такими крепкими тенётами удалось им нас оплести, что с величайшей опаской надлежит против их козней действовать, — прибавил он, понижая голос и подозрительно поглядывая на запертые двери и на окно, отворенное в пустой сад.
— Я знаю, — сказала Магдалина. — Но я знаю также и то, что Фёдор невиновен, и могу это доказать...
Она рассказала то, что случилось этой ночью, как её уговаривали отказаться от Курлятьева и как наконец сестра Марья, раздражённая её упорством, нечаянно обмолвилась о том, что его погубили с целью очистить Магдалине путь ко спасению.
— По их настоянию я отказалась выйти замуж, но я не могла, да и не хотела скрыть, что люблю его, и вот они испугались, не захотели довериться моему слову и вздумали силой, путём низкой интриги, лжи и клеветы, заставить меня вступить в их секту... Да не на такую напали. Добром можно всё из меня сделать, но злом
Будь она менее взволнована, Магдалину, наверное, удивило бы спокойствие, с которым слушал её Грибков. Точно ничего нового она ему не сообщала, точно он вперёд знал, что именно она ему расскажет. По временам он самодовольно улыбался, точно радуясь подтверждению своих догадок.
— Я прямо ей сказала, что презираю их и ненавижу, а Фёдору останусь верна до самой смерти. Теперь уж и Авва Симионий это знает. Его ждали туда этой ночью. Сборище у них должно было произойти.
— Так, так, — закивал Грибков. — Всегда думал я, что они в старом курлятьевском доме обострожатся, и вышло по-моему. Старик Андреич чуть ли не первый в здешнем городе расстригу попа Симиония Христом Спасителем признал. Ещё при покойной барыне, как она здесь жила, они с барином, родителем Фёдора Николаевича, тайный приют скитским предоставляли. Это Карпу Грибкову ещё задолго до следствия было известно... Да, — продолжал он всё с той же загадочной усмешкой, в другое время испугавшей бы его собеседницу, так много в ней было злорадства и хитрости, — да, знай наш всезнайка, столичный слёток господин Корнилович сотую часть того, что я знаю, давно бы в прокуроры выскочил, — прибавил он с коротким смехом, отразившимся злобным блеском в маленьких бегающих глазках. — Да куда ему, чёртовой мельнице, до настоящего человека, который так наторился в делах, что даже и спьяна не прорвётся у него того, о чём молчать надо. Ему бы только языком щёлкать да за питерских благодетелей прятаться. Ну, увидим, увидим, как-то они его таперича вывезут, благодетели-то его, увидим! — повторил он, потирая руки.
— Ты думаешь, что тут и Корнилович причастен? — спросила Магдалина.
— Не думаю, а точно знаю, моя сударыня.
— Значит, он с ними в сговоре?
— И, матушка! Кто с таким вертопрахом в сговор пойдёт! Да и не нужно вовсе. Будет с того, что он, как щенок слепой, в какую угодно тину полезет, чтоб отличиться, и, сам того не подозревая, им на руку сыграет, им и того довольно. Да и сам Фёдор Николаевич им с головой отдался... Посчастливилось проклятикам...
Магдалина побледнела.
— Как это с головой отдался? — спросила она дрогнувшим голосом.
— Да так же-с. Много они нам хлопот наделали. С испугу точно затмение на них нашло, — прибавил он, запинаясь.
— Говори мне всё, всё! — вскричала девушка, раздражаясь его нерешительностью. — Я сказала тебе, что ко всему готова, всё вынесу...
Грибков передал ей подробно всё, что произошло с Курлятьевым, начиная с его приезда к князю в одной коляске с губернским стряпчим и кончая допросом в остроге. Немудрено, что всё это до мельчайших подробностей ему было известно — писарь, записывавший слова обвиняемого в квартире смотрителя тюрьмы, был его вскормленник и крестник. Грибков и грамоте его выучил, и в люди вывел; благодаря Карпу Михайловичу малый этот так понаблошнился в сутяжничестве, что, помимо должности при остроге, писал прошения, сочинял ябеды и отписки тёмному люду и поддерживал деятельное сношение между заключёнными и друзьями их, ещё не изловленными.
— Мне надо видеть Фёдора Николаевича, — объявила Магдалина, выслушав повествование старого подьячего.
— Это устроить можно-с, — отвечал Грибков.
— И чем скорее, тем лучше, — продолжала девушка. — Я одна могу заставить его действовать так, как он должен действовать. Он мне поверит, когда я ему скажу, что если он сам не докажет своей невиновности, то я её докажу.
— Слушаюсь, — повторил Грибков, поднимаясь с места и низко кланяясь.
— И, пожалуйста, чтоб никто в мире, кроме нас двоих, про это не знал. Маменька будет беспокоиться.