Родная старина
Шрифт:
– Если вы Димитрию, сыну моему, не целуете креста, стало быть, у вас есть другой государь; а ведь вы не раз целовали мне крест, что мимо меня государей вам не искать. Теперь я велю вам служить сыну моему Димитрию, а не Захарьиным, а вы души свои забыли, нам и детям нашим служить не хотите, в чем нам крест целовали, того не помните. Кто не хочет служить государю-младенцу, тот и большому не захочет служить, и если мы вам не надобны, то это на ваших душах!
В ответ на это окольничий Федор Адашев, отец царского любимца, высказался откровеннее других:
– Тебе,
Некоторые присягнули, а другие стояли на том, что лучше служить князю Владимиру Андреевичу, чем попасть в руки к Захарьиным.
Царь лично потребовал у князя Владимира, чтобы он присягнул; но тот противился.
– Знаешь сам, – сказал ему царь, – что станется на душе твоей, если креста не хочешь целовать!
Затем царь обратился к боярам, давшим присягу, и сказал:
– Бояре, я болен, мне уже не до этого; а вы, на чем мне и сыну моему Димитрию крест целовали, по тому и делайте!
Эти бояре стали настоятельно требовать у сторонников Владимира Андреевича, чтобы они не выходили из царской воли и присягнули Димитрию. Снова поднялись споры, шум и брань. Владимира Андреевича некоторые корили за то, что он и его мать в это время раздавали деньги своим служилым людям, как бы задабривая их. Его даже стали бояться – не хотели пускать к больному государю. Сильвестр, молчавший до тех пор, вступился за князя.
– Зачем вы не пускаете князя Владимира к государю? – сказал он боярам. – Он добра хочет государю.
Бояре отвечали, что они поступают по присяге царю и сыну его и заботятся о том, «как бы государству их было крепче».
С этих пор началась рознь и вражда у присягнувших бояр с Сильвестром и его сторонниками.
На другой день царь призвал бояр и снова требовал от них присяги, говорил, что по тяжкой болезни он сам не может приводить к присяге и поручил это дело боярам – князьям Мстиславскому и Воротынскому. При этом царь сказал присягнувшим боярам:
– Вы дали мне и сыну моему душу на том, что будете нам служить; а другие бояре сына моего на государстве не хотят видеть; так если по воле Божией умру, то вы, пожалуйста, не забудьте, на чем мне и сыну моему крест целовали: не дайте боярам сына моего извести, но бегите с ним в чужую землю, куда Бог вам укажет… А вы, Захарьины, думаете, что бояре вас пощадят? – Вы у них будете первые мертвецы, так вы бы за сына моего и за его мать умерли, а жены моей на поругание не дали.
Из этих слов видно, какие тяжелые и мрачные мысли о судьбе семьи обуревали душу больного царя и как он смотрел на бояр, не хотевших присягать его сыну. Они испугались слов царя, увидели, что он смотрит на них, как на изменников, готовых даже погубить его семью, и стали давать присягу. Некоторые присягали только из страха, боясь, что им плохо придется от царя в случае его выздоровления. Не обошлось и тут без пререканий и жестких слов между боярами. Князя Владимира Андреевича, по свидетельству одного
Царь выздоровел. Понятно, какие чувства должен был питать он к боярам, которые так долго и упорно противились его воле; у него, конечно, была причина сильно страшиться за участь своей семьи в случае, если бы царем стал Владимир Андреевич, который мог живо помнить расправу с отцом своим и дядею. И вот между непокорными боярами, стоявшими за Владимира, царь видит людей, самых близких Сильвестру и Адашеву. Отец Адашева прямо высказывает нежелание служить царским родичам; сам Сильвестр заступается за Владимира Андреевича, а Алексей Адашев хотя и присягает, но голоса его, убеждающего повиноваться царской воле, не слышно среди боярских споров…
Конечно, царю особенно тяжко было видеть, что те люди, которых он глубоко уважал, с которыми делил свою душу, склонялись на сторону врагов его только потому, как он думал, что не ладили с братьями царицы. Он не думал, что Сильвестр и Адашев, оставаясь вполне преданными ему, могли думать и о благе всего народа, могли искренно бояться боярского правления, от которого только что успела отдохнуть Русская земля.
Недоверие даже к близким людям, подозрительность, опасливость, которые улеглись было на душе Ивана Васильевича, снова заговорили в нем, но пока еще он не трогал ни Сильвестра, ни Адашева, ни близких к нему людей.
Царь дал обет по выздоровлении поехать на богомолье в Кирилло-Белозерский монастырь и в начале весны отправился в путь. Вопреки совету Максима Грека, к которому заехал он в Троицкий монастырь, он продолжал путь с женой и малюткой-сыном.
На пути царь заехал в Песношский монастырь, где жил в заточении Вассиан Топорков, бывший коломенский епископ и любимец Василия Ивановича. Попал в заточение он во время боярского управления. Курбский рассказывает, будто Иван Васильевич, беседуя с Вассианом, спросил у него:
– Как должен я царствовать, чтобы вельмож своих держать в послушании?
А Вассиан в ответ царю прошептал:
– Если хочешь быть самодержцем, не держи при себе ни одного советника, который был бы умнее тебя: если так станешь поступать, то будешь тверд на царстве и все будет в твоих руках; если же будешь иметь при себе людей умнее себя, то будешь поневоле слушаться их.
– И сам отец мой, если бы жив был, не дал бы мне такого полезного совета! – сказал царь и поцеловал руку хитрому старцу, умевшему угадать, что придется особенно по сердцу ему.
Курбский говорит, будто бы от этого злостного совета и началась беда; и раньше уже, как сказано, царь стал враждебно смотреть на бояр.
Поездка царя на богомолье кончилась несчастьем: маленький сын его скончался.
Хотя Сильвестр и Адашев все еще были близки к государю, но холодность его к ним заметно возрастала. Опека этих людей, превосходство которых над собою он чувствовал, тяготила его; притом были, конечно, и люди, которые возбуждали его против Сильвестра и Адашева, наговаривали на них. Так дело шло до весны 1560 г.