Родная старина

Сиповский В. Д.

Прежние любимцы и ближайшие советники царя скоро и сами почувствовали неловкость своего положения. Адашев отправился воеводою в Ливонию, где шла тогда война, а Сильвестр удалился в Кириллов монастырь.

В этом же 1560 г. на царя обрушилось новое несчастье: любимая супруга его царица Анастасия скончалась. Он был в большом горе. Этим печальным случаем воспользовались недруги Сильвестра и Адашева, чтобы доконать их: пустили в ход молву, что Анастасия изведена их чарами.

Хоть и нелепы были эти россказни, но нашлись люди, готовые верить им, тем более что покойная царица была не в ладах с Сильвестром и Адашевым. Слушал эти россказни и сам царь. Узнав о клевете, изгнанники писали к царю, умоляли

его, чтобы наряжен был суд, чтобы дали им очную ставку с клеветниками; но последние, конечно, пуще всего боялись встретиться лицом к лицу с обвиненными, которые, несомненно, доказали бы всю нелепость гнусной клеветы.

Стали тогда враги Сильвестра и Адашева выговаривать царю, что этих изгнанников опасно ему и на глаза себе пускать; что они одним взором своим могут снова заворожить его, поработить по-прежнему его царскую волю своей. Пугали царя и тем, что народ и войско очень расположены к Сильвестру и Адашеву и может подняться из-за них мятеж.

Ненавистники прежних царских любимцев старались подействовать на царя и страхом, и лестью; говорили ему, между прочим, о них:

– Они тебя держали до сих пор как в оковах. По их приказу ты пил и ел; ни в чем они не давали тебе воли, ни в большом, ни в малом, не давали тебе ни людей твоих миловать, ни царством твоим владеть. Если бы не они при тебе были и не держали тебя как в узде, то ты владел бы теперь почти всею вселенною. Теперь, когда ты отогнал их от себя, то пришел в свой разум, открылись твои очи, смотришь свободно на свое царство и сам один управляешь им.

Подобные речи, конечно, приходились по душе самолюбивому Ивану Васильевичу.

Суд над Сильвестром и Адашевым был произведен заочно, несмотря на заявление митрополита и еще нескольких благомыслящих людей, что надо призвать и выслушать подсудимых; их заочно и без всяких улик признали виновными. Сильвестр был сослан в Соловецкий монастырь, а Адашева заключили в Дерпт, где он месяца через два и умер от горячки. Враги его распустили молву, будто он не мог вынести, что измена его открыта, и отравился ядом.

Недруги Сильвестра и Адашева торжествовали.

Иные люди стали теперь подле царя; иные и порядки начались. Хотел царь быть настоящим самодержцем, но, на беду, был рабом своих страстей. Пока были пред его глазами люди высокого ума, ревнители добра и правды, и он проникался добром и правдою, уважал своих умных советников, свои помыслы направлял ко благу народа… Суровый Сильвестр умел в душу царя вселить чувство страха Божия, умел действовать на его пугливую совесть; любящая и любимая его супруга Анастасия своею любовью и кротостью смиряла буйные порывы его. Но вот не стало подле него ни жены, ни Сильвестра, ни других добрых советников. Хотя царь уважал и любил их, но сначала без них ему стало как будто легче, словно тяжелая обуза свалилась с плеч его: слишком самолюбивым людям обидно видеть подле себя лиц, превосходящих их умом или нравственным достоинством, превосходство других словно давит их. А Иван Васильевич был страшно самолюбив. Новые советники его вовсе не походили на прежних: это были люди своекорыстные, думавшие только о себе, ничтожные по уму, мелкие по чувствам, низкие льстецы. Уважать подобных людей царь не мог, быть может, в душе даже презирал их; но они сделались необходимы для него: они умели ловко потакать страстям и склонностям его, умели приятно щекотать его самолюбие и успокаивать тревоги его совести.

Прихотливый, непостоянный нрав Ивана требовал перемены ощущений, разгула, удалых потех… При жизни жены и при Сильвестре, который, надо полагать, и в царском доме старался водворить «праведную» и «порядливую» жизнь по правилам Домостроя, не было простору царю; теперь же нрав его развернулся во всей своей силе… В разгуле и попойках

он хотел забыть и утрату любимой жены, и «унизительный плен у лихих чаровников – Сильвестра и Адашева», как старались уверить царя новые его советники.

– Начинаются, – говорит Курбский, – частые пиры и попойки, чаши великие наполняются «зело пьяным» питьем. Первую чашу пьют за здравие царя, потом за здравие всех пирующих с ним, и пока не упьются допьяна или до неистовства, до тех пор приносят все новые и новые чаши. А кто не хочет больше пить, тех всячески принуждают, смеются над ними, издеваются, на голову выливают им вино или кричат:

«Вот, государь, такой-то (называют имя) не хочет веселиться на твоем пиру, тебя и нас осуждает, смеется над нами, как над пьяницами! Это твои недоброхоты, государь: они несогласны с тобой, не слушают тебя! Сильвестров и Алексеев дух еще не вышел из них!»

Таким образом, на этих попойках отставать от других в питье и веселье становилось не только неудобно, но даже и опасно.

Новые любимцы царя выдумывали ежедневно разные потехи и игрища, чтобы веселить его. Шумные пиры, попойки, скоморошество, разгул – вот это занимало теперь его. Лучше люди, конечно, скорбели, глядя на все это, жалели о прежних царских советниках. Эти люди с печальными лицами, с горьким упреком во взорах, без сомнения, становились ненавистны и царским любимцам, и самому царю.

– Вот твои недоброхоты, – шептали ему наушники, указывая на этих людей, – они распускают вредные для тебя слухи, сеют вражду к тебе.

Злоба в сердце царя росла с каждым днем: он не хотел и мысли допустить, чтобы кто-либо, кроме его самого, осмеливался бы осуждать его поступки. Наконец начались опалы и казни. Прежде всего пострадали люди, близкие к Адашеву; их лишали имений, ссылали по отдаленным местам. Даниил Адашев (брат Алексея), обвиненный в том, что будто бы думал чарами извести царя, был казнен с двенадцатилетним сыном своим. Казнено было и еще несколько родичей Адашева.

Князь Дмитрий Овчинин-Оболенский оскорбил царского любимца Федора Басманова, тот пожаловался царю. По царскому приказу князь был позван на обед.

Государь ласково угощал его за столом, велел налить ему большую чашу меду. Овчинин, уже пьяный, не мог допить чашу.

– Так ли ты мне, государю своему, добра желаешь? – сказал тогда царь. – Если ты не захотел здесь выпить за здоровье мое, то иди в мой погреб, там всякие есть напитки, там и выпьешь за мое здоровье!

Пьяный боярин, думая, что царь любезно с ним шутит, пошел в сопровождении царских людей в погреб. Там, говорят, его по приказу царя и задавили.

В эту же пору пострадал и другой знатный боярин – князь Михаил Репнин. Довелось ему быть на царском пире. Вино лилось рекой. Поднялось шумное веселье. Опьяневшие гости, а с ними и царь стали плясать вместе со скоморохами, надев личины (маски).

Не вынес этого зрелища благочестивый и знатный боярин и заплакал.

– Недостойно тебя, о царь христианский, – сказал он, – творить подобное!

Царь же стал нудить и Репнина принять участие в общем веселье.

– Веселись и играй с нами! – сказал ему царь и стал надевать на него маску.

– Не будет того, чтоб я, думный боярин, сотворил такое безумие и бесчинство! – с негодованием воскликнул Репнин, бросил маску на пол и потоптал ее.

В ярости царь прогнал его от себя, а через несколько дней Репнин по его приказу был убит, как говорит Курбский, в церкви, так что кровь его обагрила церковный помост.

Один за другим лучшие бояре подвергались опалам и казням: князя Курлятева, друга Адашева, сначала насильно постригли в монахи со всем семейством, а потом убили; князя Михаила Воротынского с женой и детьми сослали на Белоозеро; пострадали и бояре Шереметевы и другие.