Родная старина
Шрифт:
– Молите человеколюбивого Бога, – сказал он, – о нашем благочестивом державстве, о детях наших молите, чтобы Господь даровал нам победу на всех видимых и невидимых врагов. Пусть взыщется вся кровь эта на изменниках, владыке Пимене и его советниках; вы же об этом теперь не скорбите и живите в Новгороде благодарно!
Пимен, клеветавший раньше на Филиппа, лишен был сана, предан поруганию и сослан в заточение.
Памятен остался новгородцам этот грозный суд. Два года спустя после погрома во время обедни в одной церкви вдруг разнеслась почему-то молва, что царь с опричниками приехал в город. Толпа в ужасе кинулась во все стороны. Мужчины, женщины и
Из Новгорода царь отправился в Псков. Псковичи в ужасе ждали участи новгородцев, исповедовались, причащались. Но псковский воевода князь Юрий Токмаков оказался очень находчивым: он распорядился, чтобы устроена была царю особенная, небывалая встреча. Иоанн подъехал ко Пскову ночью и остановился переночевать в одном новгородском монастыре. На заре царь услышал звон во всех псковских церквях: то благовестили к заутрене; псковичи готовились последний раз пред смертью помолиться Богу. Это, говорят, тронуло царя и расположило к жалости.
Когда же он вступил в город, то его взорам представилось неожиданное зрелище. Жители стояли по улицам, каждый пред своим домом, с женами своими и детьми, держа в руках хлеб и соль. Завидев царя, все падали на колени и с полной покорностью приветствовали его. Эта встреча умилила его. Он запретил опричникам убивать или мучить жителей, позволил только пограбить их.
А. М. Васнецов. «Московский застенок. Конец XVI века». 1912 г.
Царь недолго пробыл во Пскове. Рассказывают, между прочим, что он посетил блаженного Николу Салоса (Салос по-гречески значит «юродивый»). Никола стал потчевать царя сырым мясом, а тогда был Великий пост.
– Я – христианин, – сказал царь, – и не ем говядины в пост.
– Хуже ты делаешь, мясо человеческое ты ешь! – возразил юродивый.
Этим укором и некоторыми дурными предвещаниями юродивый, говорят, так напугал суеверного Иоанна, что он поспешил уехать из Пскова.
По возвращении его в Москву начались и здесь розыски участников новгородской измены. На многих бояр и даже близких царю людей было донесено, будто они сносились с Пименом и злоумышляли на государя.
25 июля на большой московской площади, в Китай-городе, поставлено было 18 виселиц, разложены были разные орудия пытки, зажжен громадный костер, над которым повесили огромный чан с водою. Готовилось страшное зрелище. Жители Москвы в ужасе спешили укрыться; торговцы бежали, покидая свои открытые лавки. Боялись все, что над Москвою разразится такая же гроза царской немилости, как над Новгородом. Площадь опустела. Только толпа опричников стояла здесь в ожидании жертв. Среди тишины словно вымершего города раздался звук бубнов: то въезжал царь. Он был верхом на коне; с ним рядом ехал его любимый старший сын Иван Иванович; следом за ними – приближенные сановники, отряды опричников; позади них вели осужденных, около трехсот человек, уже измученных пытками, истерзанных, походивших на мертвецов.
Царь осмотрелся и остался очень недоволен, что площадь пуста, что нет народа. Он приказал опричникам сгонять людей. Жители, конечно, не смели ослушаться, выходили испуганные
– Народ, увидишь муки и гибель; но караю изменников. Отвечай, прав ли суд мой?
– Да здравствует на многие лета государь великий! Да погибнут изменники! – закричал в ответ народ.
Царь приказал отделить от толпы осужденных сто восемьдесят человек менее виновных и даровал им жизнь.
Затем начались и продолжались четыре часа подряд ужасные, мучительные казни…
Не станем описывать этих ужасов, глубоко возмущающих человеческое чувство. Хотя о них подробно рассказывают в своих записках иноземцы, свидетельствует Курбский, говорят и наши летописи, но всему верить нельзя: все, что слишком поражает чувство человека, обыкновенно потом в рассказах преувеличивается – даже невольно; а иноземцы, сначала служившие грозному царю, потом изменившие, конечно, очень склонны были преувеличивать ужас жестоких казней его. То же надо сказать и о русских изменниках. Но если даже откинуть все баснословное в рассказах о лютых казнях и мучениях, то все-таки много еще останется несомненного и ужасного…
Упоминается в современных записках о страшных орудиях мучения: сковородах, печах, клещах; говорится о том, что вбивали иглы под ногти, резали по суставам, перетирали веревками и пр.
Надо припомнить, что в то время и в Западной Европе обильно лилась человеческая кровь. Это была пора какого-то умственного и нравственного помрачения. Набожность и зверство шли рука об руку. В Испании дымились сотни костров, на которых приносились человеческие жертвы, – жгли еретиков во имя Христовой веры. Во Франции в одну ночь десятки тысяч их были избиты во имя той же веры, а в Риме папа, считавшийся наместником Христа на земле, праздновал эти злодейства как победы Христовой веры над ересью и служил благодарственные молебны!..
Жестокость Ивана Васильевича дошла до высшей меры после новгородских казней. Его опричники, часто окровавленные, с дикими криками: «Гойда! Гойда!» – носились на своих лихих конях по Москве, приводя всех в ужас. Даже потехи грозного царя были порою ужасны. Случалось, что он приказывал выпускать медведей на толпу ни в чем не повинного народа и тешился воплями испуганных и убегающих людей, стонами пострадавших. Искалеченных, впрочем, он всегда щедро награждал.
Любил царь тешиться с веселыми людьми, скоморохами. У него было много и шутов. Но их участь также бывала иногда очень горькая! Рассказывают, что один шут, князь Гвоздев, пошутил как-то неудачно во время царского обеда. Царь вылил на него мису горячих щей. Несчастный завопил и хотел бежать. Это совсем не понравилось царю, и он ударил шута ножом. Тот упал, обливаясь кровью. Царь опомнился, велел поскорее позвать своего врача Арнольфа и сказал ему:
– Исцели слугу моего доброго, я пошутил с ним неосторожно.
– Так неосторожно, – отвечал лекарь, взглянув на рану, – что разве только Бог и твое царское величество может воскресить его.
Тогда царь, махнув рукой, проговорил: «Ну его, пса!» – и продолжал пировать.
Случалось, если верить рассказам иностранцев, что и смертная казнь обращалась в злую потеху. Над жертвой издевались.
Рассказывают, например, такой случай. Один из воевод, Никита Казаринов, ожидая опалы и смерти, уехал из Москвы и посхимился в одном из монастырей. Царь послал за ним, с злобной усмешкой сказал, что схимники – ангелы и потому должны лететь на небо, и велел его взорвать на бочке пороха.