Родное гнездо
Шрифт:
Казалось, Семипядов не только сам верил в радикальную широту и всеохватность философии, но почитал своим долгом внушить такое впечатление всем. Он декламировал, утрировал, повторял тезисы, использовал театральные интонации, делал эффектные паузы, возвышал голос на всю мощь своих недюжинных легких, но и этого казалось мало. Он, единственный из всех лекторов, включал микрофон и делал звук еще громче.
Студенты слушали его с трудом. Даже простые фразы типа «Ваня есть человек, а Жучка есть собака» на такой громкости звучали настолько пугающе, что хотелось немедленно покинуть аудиторию. Но при этом фразы почему-то
Когда речь зашла об основном вопросе философии, произошло вот что. Семипядов дежурно-громогласно рассказывал, как философы поделились на два непримиримых лагеря: одни считали, что первичны мышление и дух, другие — что природа и материальное. Поскольку марксизм однозначно выбирал материализм, а все остальное объявлял ненаучной ересью, ожидалось, что Семипядов и студентов должен привести к тому же выводу. Но вышло иначе.
Сегодня он понизил свой демонический голос до вполне разумной громкости и отодвинул микрофон.
— Современная философия рассматривает различные точки зрения. Нельзя отрицать пользы, принесенной исследованиями Платона, Лейбница и Гегеля, хотя формально они относятся к другому лагерю.
Мысль показалась необычной. Ее стоило переварить. А дальше случилось невозможное — Семипядов отключил микрофон и заговорил почти шепотом, но при этом так, что его слышал буквально каждый. Слушателям стало совсем не по себе, они замерли, все разговоры и смешки затихли. Оказалось, громовой голос и театральная риторика — еще не самое страшное в арсенале неукротимого лектора.
А он стоял посреди огромной аудитории, полной студентов, и вполголоса рассказывал о самом одиноком из философских течений — о солипсизме:
— Представьте на один миг: вас не существует. Никого из вас. Меня тоже не существует, ни нашей аудитории, ни университета не существует. Нет этого города, нет страны, нет земного шара. Нет даже космоса. Не существует ни-че-го.
Повисла драматическая пауза.
— Но где-то в глубинах безмерной и пустой Вселенной витает одинокий и неприкаянный Мировой дух, который не только выдумал все это, но и продолжает наделять нас с вами жизнью в своем воображении. И делает он это так искусно, с такими подробностями, что мы ощущаем себя живыми. А он творит свою волю и выдумывает, что я говорю сейчас вам эти слова, и выдумывает вас, которые эти слова слушают. Выдумывает дома, в которые вы уйдете после моей лекции, ваших родных, знакомых, всю вашу жизнь. А в реальности ничего этого нет и не было. Ни-ког-да.
Еще одна глубокая театральная пауза для полного осмысления, затем лектор включает микрофон, слегка постукивает по нему пальцем и привычным громовым голосом продолжает:
— Разумеется, современный марксизм как единственно правильное философское учение отрицает подобные нелепые домыслы, я прошу записать это и подчеркнуть! Дважды!
В этот момент Торик разглядел другую сторону Семипядова, увидел в нем живого человека. Более того, почувствовал существенную разницу между внешним клише преподавателя, который обязан говорить так-то и так-то, и самим человеком: ученым, исследователем, вольным иметь иные взгляды и собственные суждения, вот только держать их надлежало при себе. Особенно если ты — лицо общественно значимое.
А интересная, оказывается, штука этот
* * *
На пути домой Торик неожиданно встретил Роберта. В голове не к месту промелькнуло: «…в качалке, бледен, недвижим…», до того приятель выглядел потерянным.
— Пойдем, что ли, ко мне, — безучастно сказал, а не спросил Роберт вместо приветствия.
До общежития шли молча. Вернее, Торик попытался о чем-то рассказывать, задавать вопросы, но друг лишь мрачно отмахивался.
Роберт нервно шагал по комнате, точно тигр-полосатик, запертый в тесной клетке. Наконец взял себя в руки, сел на кровать и сообщил:
— В общем, все. Решилось. Валерыча отчислили за неуспеваемость, он уже на пути домой. Попадает прямиком на весенний призыв. Обещал писать.
— Жалко. Ты поэтому такой грустный?
— Не только. Понимаешь, тут такое дело…
И он рассказал последние новости.
На следующий же день после инцидента липкие предложения Алине от доцента прекратились. На практических занятиях он обращался к ней подчеркнуто нейтрально. Алина вздохнула спокойней.
А зря. Зачета она так и не получила. Не удалось сдать его ни со второй, ни с третьей попытки. И даже в четвертый раз, когда она пришла на пересдачу уже с деканом, Геннадьев четко и аргументированно показал, что у нее нет даже базовых знаний предмета и что, при всем уважении к руководству, зачет ей поставить он не может.
Декан боролся недолго, и в итоге Алину отчислили за неуспеваемость.
У самого Роберта положение с учебой оказалось значительно лучше. У него тоже имелись «хвосты», особенно по специальности, но не так много. Он вполне мог напрячься, подтянуть их, и все бы обошлось.
Но тут уже он сам пошел на принцип и подал заявление об отчислении по собственному желанию. Удерживать его не стали.
— И что теперь? Домой поедешь? — тяжело вздохнув, спросил Торик.
— Нет. Мы с Алинкой решили поехать к ней, в Самару. Ей одной там будет трудно… все объяснить. И еще… Знаешь, я вдруг понял, что не хочу ее терять!
— И когда теперь?
— Через четыре дня. Сейчас обходной лист, выписка и вперед. Ладно, может, еще свидимся.
Разговор завершило крепкое рукопожатие.
У Торика все это в голове не укладывалось. Валерыч, а теперь вот еще и Роберт… Вроде бы все только-только наладилось, и опять: р-раз — и в один миг он остался без друзей. И без своей стаи, снова один.
Совершенно не к месту вспомнилось линейное группирование. Оно ведь двулико: подобных сгребает в кучку, а разных — наоборот, разносит. Видимо, теперь время «подобия» прошло, друзья стали слишком разными, и Судьба совсем их развела?
Сам Торик, поднатужившись, сессию сдал без особых проблем — вроде бы уже и втянулся-притерпелся. Хотя программирование все равно нравилось ему больше, чем все остальные предметы вместе взятые. М-да, похоже, не на тот факультет он поступил…
Глава 21. Немытая Россия
Июль 1984 года, Город, 19 лет
И еще одно лето, но уже другое. Все изменилось. И Кедринск переменился тоже, как старый дом, где никто не живет, или как человек, у которого с возрастом все хуже бьется сердце.