Родные дети
Шрифт:
— Лидочка... Лидуся... А я не забыла, как меня зовут. Я совсем не Линда, вовсе нет, и Ясика зовут Ясиком, а не Гансом...
Ясик, а не Ганс, тоже не спал... Он ни о чем таком не думал. Даже о том, что завтра ему придется стоять перед мистером Годлеем и фрау Фогель, которая его обязательно накажет!
Даже это его не волновало!
Он чувствовал в своих ладонях крохотное тельце воробышка, а на губах прикосновение его крылышек. И совсем не заметил, как подушка его стала мокрой от слез.
Утром по команде все как один
Ганс встретился с выжидающим и взволнованным взглядом Линды. Но им дали завтрак — кружечку суррогатного кофе и тоненький, как блин, ломтик хлеба с маргарином. Эта была еда до обеда.
После завтрака их не вызвали к фрау Фогель, но приказали всем (не только им) остаться в столовой.
— Дети, будем петь, — сказала мисс Джой, и голос ее почему-то не так скрипел, как всегда.
Детей учили петь только молитвы. Скорбными голосами они затянули непонятные для них, чужие и далекие по смыслу слова. И в это время вызвали Юриса, запуганного и забитого, в кабинет заведующего мистера Годлея. Оттуда он долго не выходил, а потом дети видели, как Гертруда увела его прямо в спальню.
Потом позвали Грегора, и Грегор тоже не вернулся. Потом вызвали Ганса и Линду вместе.
Они невольно взялись за руки. Пальцы у обоих похолодели и дрожали. Они так и зашли в кабинет заведующего — очень страшную для детей комнату, куда попадали за самые серьезные нарушения.
С остальными детьми остались Гертруда, а мисс Джой пошла вслед за Гансом и Линдой, даже не сказав им ничего за то, что они взялись за руки. При этом она даже попыталась улыбнуться своим лошадиным лицом, но, наверное, у настоящей лошади это могло бы получиться гораздо лучше, чем у нее.
В кабинете сидел мистер Годлей, холеный, равнодушный ко всему. Около него сухой, долговязый герр Хопперт, фрау Фогель и несколько военных. Трое из них со звездочками на погонах и на фуражках, которые они держали в руках, сидели немного поодаль от остальных. Один — уже седой, усатый, двое — совсем молодые. Они внимательно посмотрели на детей, а фрау Фогель совершенно не сердито, а просто-таки любезно заговорила.
Дети даже и представить себе не могли, что она умеет так разговаривать.
— Вы сейчас сами убедитесь в том, что все это не соответствует действительности. Ганс Остен — сын немецкого солдата, погибшего на фронте. Линда-Анна Войцик — полька, ее родители погибли. У нее никого не осталось. Детки воспитываются у нас с малых лет.
Самый молодой из троих военных сказал что-то седому не по-немецки, но на каком же языке?
Линда уловила знакомые слова, но понять всего не могла. Она вся вздрогнула, повернулась к ним лицом.
Молодой офицер посмотрел на нее внимательно, ласково, — никто так не смотрел на них тут! — и спросил медленно, четко, этим родным, почти забытым языком:
— Как вас зовут, дети?
И тогда девочка подалась немного
— Меня зовут Лида, а его Ясик. Мы из Советского Союза.
— Вы слышите, слышите? — грозно сказал седой. — Дети сами говорят. Это дети, которых мы ищем. Прошу запротоколировать — Лида и Ясик из Советского Союза.
— Они сошли с ума, — закричала фрау Фогель. — Это пропаганда! Их подговорили!
— Кто? Когда? — возмутился младший офицер. — Они у вас тут за семью замками, к ним никому и не добраться. Не дом для детей-сирот, а тюрьма для опасных рецидивистов.
— Спокойно, — сказал седой. — Для нас ясно, это советские дети, даже больше — мы знаем, что их разыскивают матери, — обратился седой к начальнику и его приближенным. — У нас есть письма от их матерей.
— А фамилии, их фамилии? — завизжала фрау Фогель. — Спросите их фамилии.
— Какая твоя фамилия, Лидочка? — снова спросил младший.
Но что могла сказать Лида?
— Я не знаю... — сказала она, покраснев и наклонив голову.
— Я не знаю, — повторил и Ясик.
— А тебе ничего не говорит такая фамилия — Климкович?
— Нет... не помню...
— А как зовут твою маму, Ясик?
— Не знаю. Моя мама умерла, я не видел ее, — сказал мальчик так, как учили его все эти годы.
— Видите, видите, — торжествовала фрау Фогель, — они не могут этого помнить, потому что этого никогда не было. А о том, что ее зовут Лидой, а его Ясиком, — им кто-то наплел. Идите, детки, спокойно, вас от нас никто не заберет. Мы не отдадим.
И дети вышли из кабинета еще опечаленней, еще напуганней, чем вошли туда.
А Юриса с Грегором забрали с собой трое советских военных. И Юрис успел сказать по секрету детям:
— Я и не знал — а я Юрко, а Грегор — Грицко, и у нас есть мамы в Советском Союзе, и мы туда поедем.
— Там страшно, в Советском Союзе, — сказал Петер.
— Враки! — внезапно осмелел Юра. — Если там мама, мне уже не страшно. А эти офицеры — разве они страшные? Мне здесь страшно.
И они уехали, став сразу веселыми и счастливыми. Их дело тянулось уже больше года — только они об этом не знали, и лишь сейчас, наконец, удалось вырвать их из когтей «добрых» англо-американских воспитателей.
А Лида и Ясик стояли расстроенные, подавленные. Вот уже и затих шум машин... А они все еще стояли молча, словно окаменели.
— Так вы из Советского Союза — Лида и Ясик? — внезапно услышали они голос, которого страшились больше всего на свете.
Перед ними стоял сам директор сиротского дома.
— В карцер! — рявкнул он вдруг. — Там они быстро забудут эти сказочки. На хлеб и воду.
Но нет, они не забыли,— они теперь уже твердо знали, откуда они.
Из карцера их выпустили через три дня.