Родные гнездовья
Шрифт:
— Где взял?! — кричал он выбежавшему вслед остяку. — Где? Спроси его, — повернулся он к толмачу, топтавшемуся тут же. Переводчик кой-как выяснил, что остяка послал к царю шаман.
— Что им надо? Есть ли еще такие? Спрашивай!
— Он говорит: шаман будет просить царя освободить его род от ясака... Взамен даст выкуп — два десятка таких песцов. Шаман сам прийти сюда не может — ног нет... — торопился толмач, вслушиваясь в речь пришельца.
— Где он?
— Один луна пути...
«Поеду! —
Тафтин умчался, взяв с собой только переводчика и оборванного остяка.
В чум к шаману приехали за полночь. Шаман был стар, безног и страшно худ. Сидел он на ворохе оленьих шкур у жарко горевшего костра. Толмач выяснил, что старейшина рода Хасовако увел своих соплеменников из Большеземельской тундры еще во время сибирской язвы — с тех пор ясака не платят, а потому боятся вернуться на родину. Шаман скоро будет умирать — хочет искупить тяжкую провинность своего рода. Вернуть род на земли предков.
— Спроси, где шкурки? — властно повелел Тафтин.
Толмач спросил и перевел:
— Он говорит: надо пить «огненную воду», шаманить, утром ехать в пещеру. Он один знает, где хранится сокровище рода.
— Действительно, куда ночью, — согласился Тафтин. — Давайте пить «огненный вода». Неси сундук! Спирт, закуски! — крикнул он вслед переводчику. — Потом займешься оленями...
Грузный, отяжелевший, Тафтин пил спирт, пил чай из трав. Шаман к спирту не притрагивался, не пил и чай, который постоянно подливал «царю», что-то бормоча себе под нос.
— Шаманить будет, — перевел бормотание старика толмач, — царский портрет просит показать, грамоту просит показать, клятву дать на них просит...
«Откуда ему про них известно?» — мелькнуло и тут же исчезло в затуманенном мозгу Тафтина. — Отопри сундук, дай! Скажи за меня: царское слово — закон! — вяло приказал он толмачу.
Старик шаманил страшно и долго: бил в бубен, раскачивался, подпрыгивал на руках, исходил слюной, впадал в беспамятство.
Тафтин и толмач, одурманенные настоем трав, вскоре недвижно раскинулись на шкурах...
Старик очнулся, свернул трубкой грамоту с вислой сургучной печатью, взял с сундучка портрет Тафтина, сунул за пазуху малицы, пополз к выходу. Ярко светила луна, манили, звали к себе таинственные звезды. Старик заскулил и взвизгнул по-собачьи. Заскрипел под легкими шагами снег, мелькнула в ельнике тень, к чуму подошел Никифор.
— Бери! — подал ему грамоту и портрет шаман. — Избавь весь мой род и всех ненцев от коин-вожак. Бери!
— Дядя... — упал на колени Никифор. — Едем с нами!
— Беги! Меня зовут звезды... — старик повернулся и исчез в чуме.
Тафтин проснулся от нестерпимого жара, от удушья, от яркого
...В золе костра Тафтин нашел только замок от сундука и расплавившийся бачок от спирта.
— Видишь, выпил весь спирт и ошалел... — сказал Тафтин переводчику. — Черт с ними, с грамотами! Жалко шкурок! А где та? Дурак — спрятал ее в сундук! Сгорела! — ругал сам себя «самоедский царь».
Отзвенели, отухали гулким деревянным набатом никольские и крещенские морозы. По всему Печорскому краю прокатилась игривая, развеселая, разноцветная, хмельная масленая неделя — предвестница великого поста.
Близилось благовещение 1914 года — года благодатного, урожайного, сытого, как и все годы, дарованные природой людям в задаток перед долгим лихолетьем, подобно масленой неделе перед великим постом.
В канун благовещения вернулись из дальней экспедиции Прыгин с Никифором. Вернулись с богатой, обширной коллекцией и, главное, с радостной вестью:
— Здесь... — подал Ель-Микиш Журавскому самодельную кожаную папку.
Когда наедине рассказал Никифор Андрею, как, каким путем и где он раздобыл эти грозные неопровержимые улики, Журавский опечалился:
— Жизнью ведь дяди добыто, Никифор Еливферович! Мученической смертью!
— Счастьем, Андрей-Володь, — задумчиво произнес по-коми старик, — святым счастьем. Кто не хочет принести счастья своему народу? Разве ты, Андрей-Володь, не к тому же идешь?..
Что тут было ответить мудрому старику...
Через два дня в кабинет к Журавскому зашел встревоженный Калмыков. Зашел, забыв поздороваться, хотя приезжал на станцию с завода «Стелла Поларе» не так-то часто.
— Беда, Андрей Владимирович, беда, — тряслась рука у Калмыкова, когда здоровался с ним Андрей.
— Что случилось, Семен Никитич, что? — Журавский, знавший характер и степенность старого товарища, встревожился, усадил Калмыкова на стул, налил из графина воды в стакан.
— Крыков схватил Прыгина и тут же спровадил в Архангельск. На квартире — все вверх дном... Кто бы мог подумать — пьет ведь всегда в благовещенье-то пристав, не просыхает. Сболтнул пьяный: сам-де Чалов дал телеграфный приказ, — выкладывал тревожные новости Калмыков.
— Об аресте Прыгина я знаю, — тяжело вздохнул Журавский. — Раздевайтесь... Нужно все тщательно взвесить, сопоставить с добытым Никифором. Николай и Ель-Микиш привезли «Дарственную».
— Все ясно: учуяли в стае! Ищут!