Родовое проклятие
Шрифт:
– Шурка! – крикнула мать, сбегая к нему с крыльца. – Ох, убила, окаянная! – Она ухватила сына за руку, пытаясь приподнять, но он был слишком тяжелым для нее и потому продолжал покачиваться на заборе и глупо улыбаться. Друзья быстро удалились. В палисаднике стояла я вместе с бабушкой Авдотьей и наблюдала за происходящим, как смотрят кино на большом экране кинозала в полной темноте. «Он шутит», – тихонько говорила мне бабушка, сжимая мою ладошку в своей: «они все шутят», – твердила бабушка.
Всю ночь Шурка буянил по деревне, стучал в окна, требовал денег и водки и грозился
Нина ушла в тот же вечер, больше я никогда не видела ни ее, ни Свету – мою троюродную сестру. Нина вернулась к своей матери в Калининград, где вышла замуж, родила сына, а сейчас уже нянчит внуков.
Шурка подавился собственной вставной челюстью, когда неудачно выпил с похмелья пива в местной забегаловке.
Я была на его похоронах. Почти перед самым новым годом. Мите едва исполнилось пять месяцев, я рискнула оставить его с Валеркой, хотя на тот момент мой муж мало чем отличался от Шурки, каким тот был при жизни, разве что возрастом.
Шуркино длинное тело едва помещалось в гробу. Почему-то запомнились его ступни в старых остроносых туфлях: пятки вместе, носки врозь. Это последняя и единственная привычка, намертво оставшаяся со времен короткого Шуркиного офицерства.
Кажется, именно на тех похоронах я впервые познакомилась с родственниками бабушки Авдотьи. Натуся называла их почему-то Комаревские, или просто – Комари. Оставшиеся от некогда многочисленной поросли, нынешние Комари представляли собой двух бабушкиных племянниц, одна из которых так и не вышла замуж. Зато у второй была дочь и муж. Во время поминок обе женщины приставали к Валентине.
– Валя, у тебя много знакомых, найди кого-нибудь для Любы, – просила более удачливая сестра за толстую Любу, а та лишь скромно розовела щеками и опускала голову.
Валентина оглядывала тучную фигуру Любы, и, судя по всему не понимая значения просьб, соглашалась.
– Она хорошая, – продолжала громко нахваливать сестру замужняя Вера. – За подтверждением своих слов она обращалась к обезумевшей от горя Натусе, – скажи, тетя Наташа, Люба – она очень хорошая!
– Дюже, дюже хорошая. Гляди, какая справная, – Натуся пыталась переключиться от лежащего в гробу Шурки на живых родных.
– Хорошо, я подумаю, что можно сделать, – Валентина ловко уходила от прямых обещаний, женщины наседали, вовлекая все новых и новых свидетелей Любиных достоинств. И так целый день.
Вечером Комари предложили подвезти меня на своем жигуленке в город. Обрадовавшись, что не придется ехать в холодном переполненном автобусе, я согласилась.
Потом, выбираясь с Левого берега, с многочисленными пересадками, я недобрым словом поминала новоявленных родственников. Домой добралась к ночи, вспоминая по дороге рассказы бабушки Авдотьи о братьях-Комарях, которых посадили за страшную драку из-за родительского дома, доставшегося им в наследство. Братья дрались на топорах, и разнять их не было никакой возможности. Прибывшая милиция смогла подступиться к ним только после того, как братья изрядно покалечили друг друга.
Именно этот дом показывали мне Вера и Люба, куда мы приехали с Шуркиных похорон. Так они его достроили, так расширили; здесь
27
Натуся, всегда тихая и покладистая, производившая впечатление забитой, запуганной старухи, после смерти сына почувствовала себя эдакой домовладелицей. Скорее всего, это была не ее вина. Просто родня, ближняя и дальняя, наконец, заметила одинокую бабку, проживающую пусть в стареньком, но домике с участком и огородом на «низах» и стала оказывать Натусе всяческие знаки внимания.
Валентина так же включилась в «гонку за наследством». В ее голове созрел план: овдовевшая Авдотья переезжает к одинокой Натусе, с тем, что, во-первых, более крепкая, как казалось Авдотья, дохаживала больную и глухую Натусю. Опять же, родные сестры, вдвое не так скучно, всегда находили общий язык и все такое… И во-вторых, Натуся подписывает домик своей сестре, а у сестры дочь Валентина… Давить на Натусю Валентина опасалась, хотя идеальным вариантом конечно же была бы дарственная на имя самой Валентины…
Авдотья с трудом согласилась на переезд, уступив настойчивым просьбам дочери.
– Как же я дом-то брошу, – сокрушалась Авдотья, – дом-то…
– Да кому он нужен, – резала Валентина.
– А ну как понадобиться, – тянула Авдотья, – может вы еще жить тут станете.
– Никто не станет. Некому, – Валентина не оставляла надежды, – И ты здесь совсем одна. Не наездишься за двести километров. – Она придвигалась поближе к матери, и продолжала говорить у же мягче, уговаривая, – А Натуся совсем рядом с городом. Я смогу приезжать каждые выходные, Машка тоже приедет. А как тебе скучно станет, собралась, и, ко мне…
Авдотья вздыхала, склонив голову разглядывала рисунок на скатерти, разглаживала его руками и тихо возражала:
– Мой-то домок получше…
– Лучше, хуже, какая разница, – горячилась Валентина, – далеко он, очень далеко. А Натусин дом я отремонтирую, материал любой в управлении смогу выписать, рабочих тоже своих… Дворец будет, а не дом! Мама, – она ласково обнимала мать за плечи, – знаешь, как заживем!
Авдотья снова вздыхала, но постепенно уступала Валентининым доводам, казавшимся неоспоримыми:
– Конечно, старая я стала, одной трудно, привыкла в семье… Только… Могилка Гришина, как же? – и она с надеждой смотрела на дочь, сказав ей самое сокровенное, напомнив о могиле отца, которая останется осиротевшей среди совсем чужих людей. Но Валентина была готова к этому:
– Мам, ну какая ты старая! И уезжаешь ты не за тысячу верст, а всего за те же двести километров. Несколько раз в год вполне можно съездить и проведать папину могилку. А дом, пожалуйста, если хочешь не надо продавать, – Валентина понимала, что не все сразу, надо делать уступки, нельзя пугать, надо оставить возможность вернуться, а не пугать необходимостью принимать решение раз и навсегда, – ты сдашь дом квартирантам.