Родовое проклятие
Шрифт:
– О! – Валерка осел.
– Убила? – спросил Антон.
– Ничего с ним не будет, – ответила Маша.
Валерка, обливаясь кровью, медленно отступил к софе, продолжая испуганно улыбаться. Его большое тело опустилось на низкий диван.
– Кровь, – пожаловался он.
– Сиди, сейчас обработаю, – пробурчала жена.
– Спокойной ночи, – хмыкнул Антон и вышел из комнаты.
– Спасибо, – бросила вслед ему Маша.
Она подошла к мужу, осмотрела рану. Валерка испуганно моргал по-детски пушистыми ресницами, трогал ссадину и разглядывал свои пальцы.
Обработав ссадину над
Маша критически обозрела его грязную футболку, вытянутые на коленях трико, босые ноги и решила все оставить как есть, до завтра. Она с трудом вытащила из-под мужа одеяло, расстелила на полу, выключила свет и, повалившись на одеяло, мгновенно заснула.
Около десяти утра, в незапертую дверь робко вошла Ольга:
– Ой, что это у вас тут?
Маша подняла тяжелую после вчерашнего, голову и посмотрела на вошедшую:
– Что?
– Дверь открыта, ты на полу валяешься. Антоха сказал, что ты Валерке голову пробила.
Валерка открыл глаза и сел на софе.
– Утро добрейшее! – просипел он.
– Привет, Валерк! А я тебе опохмелиться принесла, – Ольга сжимала в руках заветный граненый стакан с мутноватой жидкостью.
– Вовка прислал. Говорит, чтоб шел мировую распивать.
Валерка принял дрожащими руками спасительную дозу:
– Ваше здоровье! – Быстро провозгласил он и выпил содержимое стакана тяжелыми глотками.
– Ой, а закусить-то! – вспомнила Ольга.
– Ничего, так прошло, – бодро ответил Валерка.
– Как же ты вчера, а? – забеспокоилась Ольга.
Валерка пожал плечами, влюбленно посмотрел на жену, тронул пальцем пластырь на лбу:
– Нормально, – усмехнулся он, – жена имеет право! А иначе – что она за жена!
– Ну, тогда пошли? – Напомнила Ольга.
– Вы идите, я немного задержусь, – стала выпроваживать их Маша, – со вчерашнего дня без трусов хожу. Как ты меня вчера увела, так я и не надену, никак…
– Ну, ты даешь! – прыснула Ольга.
Валерка покраснел и тоже засмеялся.
Наступило воскресенье.
25
Больше всего я боялась забеременеть от него. И когда это случилось, наверное, пошла бы на аборт, если бы…
Как-то осенним теплым днем, в конце сентября, я ехала в городском автобусе, таком же желтом, как листопад. Я стояла на задней площадке жмурилась на нежаркие солнечные лучи, запутавшиеся в ветках деревьев, лучи пронизывали автобус, сквозь немыслимо прозрачные стекла, ласкали мне щеки, вместе со сквозняком, заносившим в салон запах дыма, от сжигаемых листьев, проникший в открытые окна. И думала я о чем-то приятном и тихом, как этот золотой день, и подставляла лицо, мелькающим блесткам солнца.
– Мама! – позвал меня детский голос. И голос этот был внутри меня, но и как бы вне. Я подняла голову и посмотрела в бледно-голубое небо, мелькающее, сквозь желтые древесные кроны.
С того дня я знала, что у меня уже есть ребенок, и что он хочет быть здесь, со мной, в этом мире.
Через месяц я забеременела.
Теперь каждый день я смотрела на свой растущий живот
Сны переставшие посещать меня вовсе, возобновились. Я видела себя голую в огромном ангаре, где с потолка тонкой струйкой текла вода из невесть откуда взявшегося душа. А мне просто необходимо было помыться, и люди ходили вокруг, разглядывая меня, или пряча глаза. Потом я видела Валерку. Он наклонялся к детской кроватке, покачиваясь на нетвердых ногах, доставал ребенка, завернутого в розовую пеленку, держал его неловко, казалось, вот-вот уронит, и край пеленки, размотавшись, покачивался розовым лоскутом вслед за пьяным Валеркой.
– Нет! Нет, нет! – кричала я, – оставь, пожалуйста! – И просыпалась с гулко бухающим сердцем.
К тому моменту я уже как два года была замужем, формальности соблюдены, у ребенка будет официальный отец и все такое… Мне было двадцать пять, давно пора стать матерью. Я затаилась. Моя умершая дочь, отказавшаяся от меня, пугала повторением случившегося. Я чувствовала себя виноватой.
Я отдалась в руки врачей, я выполняла все предписания, ложилась на сохранение, но это все – внешне. Внутри себя я знала, что он хочет жить, и я его ждала.
Перепуганные врачи поторопились со сроками: как бы чего не вышло… По мнению медиков я должна была родить второго июля, поэтому меня держали в родильном отделении и всеми допустимыми средствами вызывали у меня родовую деятельность. Деятельность, при этом, не развивалась, просто ни в какую! Еще бы, я ведь тоже считать умею, так вот по моим подсчетам рожать я должна была шестнадцатого. Я как-то заикнулась про свои сроки, но на меня замахали руками: молчи, мол, без тебя все знаем, у нас данные УЗИ, и все такое. Я и замолчала. Пусть делают то, что считают нужным.
А вообще, при муже рожать гораздо удобнее, я бы сказала – комфортнее. Конечно, его присутствие в родовой палате не необходимо. В моем случае, оно даже мешало бы; не мне, врачам.
И, все-таки, осознание того, что у тебя есть законный муж как-то так успокаивало, что ли… Все, как у людей; вон он, каждый день под окнами, ну, или почти каждый. Приносит вареную курицу, фрукты, бульон в термосе. Да это и не важно, что приносит. Другим тоже приносят, важно, что он есть!
Приходила нянечка:
– Твой пришел, – докладывала. И я выглядывала в окно и махала ему рукой, и передавала записки, и принимала передачи, и рассказывала соседкам обычные женские истории. Все, как у людей, одним словом.
Мои соседки менялись, их увозили рожать и переселяли в послеродовые палаты, а я все ждала.
Меня стимулировали. Через неделю, после моего прибытия у меня, наконец, начались схватки. Ночь перед родами я провела в отдельной комнатке, отделенной от общего коридора еще одним, с закрывающейся дверью. Но, промучившись ночь, я все никак не готова была к родам. Мне постоянно что-то кололи, потом обезболивали и снова кололи. Утром пришла заведующая отделением, посмотрела меня и проколола околоплодный пузырь, чтобы отошли воды. Это не помогло, матка не открывалась, и возникла угроза для ребенка, он мог задохнуться. К тому моменту я плохо соображала. Помню, как лежала на родовом столе, а заведующая, наклонившись ко мне мягко говорила: