Родовое проклятие
Шрифт:
Натуся принесла с огорода первые весенние редиски крупные и хвостатые, зеленый лук. Авдотья сразу же отобрала у нее овощи и принялась тщательно отмывать в освобожденной от бананов миске. Я сидела у окна и тоскливо созерцала бутыль с самогоном. Организм в предчувствии отравы сопротивлялся заранее, горло сжималось, подкатывала тошнота, а нос предательски вынюхивал из окружающего воздуха сивушный дух, словно этим духом было пропитано все вокруг…
Хотелось есть. Я успела перехватить что-то еще утром, и теперь вид немудреной
– Валь, я не хочу самогон.
– Рюмку тяпнешь и не пей больше, – разрешила она.
– Я вообще не хочу.
– Бабок обидишь. Ладно тебе, хоть ты не кочевряжься!
Я вздохнула и уставилась на пустую стопку.
– Девочки, за стол! – крикнула Авдотья, внеся в комнату помытые редиску и лук.
Расселись. Валентина вытащила из бутылки бумажную пробку и аккуратно разлила самогон в стаканчики.
– Со свиданьицем, – подняла свою стопку Натуся.
Выпили. Авдотья меланхолично, словно воду, Валентина как всегда, с удовольствием крякнув, Натуся – по-мужицки, опрокинула самогон в раскрытый рот, я – брезгливо передернувшись, поспешно схватила кусок хлеба и прижала к носу.
Самогон подействовал быстро, и, словно умиротворяюще. Завязался негромкий разговор, прерывающийся время от времени громкими повторами, специально для Натуси. Старушечий конфликт как-то сам собой забылся, угас. Говорили о погоде, о посадке картошки, семенах, соседях… Я пить больше не стала, и остаток самогона был разлит на троих.
Пришла Феня – старинная подружка сестер и соседка Натуси. Увидев компанию застеснялась и поспешно выскочила из дома, побежала за выпивкой.
Вернулась скоро, с бутылкой и еще двумя бабушками. За столом сделалось шумно. Натуся пила мало, больше Авдотья.
Старухи заговорили о смертном. И говорили они о своих гробовых уборах так, как некогда в девках – о приданом. Заветные узелки, спрятанные в древних сундуках на самом дне, теперь лежали так, чтобы можно было достать и показать подружкам, похвалиться.
– Ты сабе како платье приготовила, Натусь? – спрашивали старушки.
– Ох, дюже хорошее, – и Натуся шустро встала, ушла в соседнюю комнату и вернулась торжественно с белым полотняным узлом в руках. Подружки расселись на диванчике, общими усилиями развязали узел и жадно бросились разглядывать то, в чем их подруга будет лежать в гробу на общем обозрении.
– Натусь, ты што, совсем ошалела!
– Што? – удивилась Натуся.
– Да ведь оно в цвятах все! – начали возмущаться бабки.
Натуся в качестве гробового наряда решила использовать недавно подаренное ей черное атласное платье с яркими цветами по полю, воротник – бантом и, что совсем уж недопустимо, короткими рукавами – фонариком.
– Ты бы ишшо мини сабе исделала, – смеялись старухи. Наталья с жалостью перебирала негнущимися пальцами приятно струящийся шелк.
– Дюже
– В гроб-то? Да уж куды дюжее! Ну ты и щеголиха! – посмеивались подружки, – нашла где хворсить!
– Авдотья. А у тебя какое? Авдотья поджала губы – точь в точь как старшая сестра. Она считала себя женщиной интеллигентной, к бывшим подружкам своего детства и юности относилась презрительно и в их посиделках и разговорах обычно не участвовала, ссылалась на занятость. Но сейчас, словно ждала вопроса.
– Дуня, ты все собрала-то?
– Собрала, – коротко ответила Авдотья и ушла за узелком.
Платье у нее там лежало коричневое, правильное, с длинным рукавом, платок белый, рейтузы. Чулки, тапочки, рубаха… Старухи склонились над раскладываемым богатством, кивали щупали.
– Дуня, а рубаха-то у табе ня новая, ношена поди?
Авдотья растерялась:
– Чистенькая…
– И бусгалтэр другой следовает…
Авдотья не дала договорить, быстро собрала вещи, стянула изо всех сил узел. Она испытывала чувство стыда, как будто именно сейчас ее состарившееся тело, лишенное жизни и беспомощное, вот именно сейчас ее будут обмывать эти товарки, и, разбирая ее смертное, станут обсуждать и то, как она сохранилась в смерти и то, какой она была при жизни.
Но старухи, насмотревшись на тряпки, продолжили свой разговор, как ни в чем не бывало. И Авдотья, прижимая узел к груди, спряталась от них в другую комнату.
– Я и свечи купила, – продолжала говорить Натуся.
– А полотенца-то, полотенца, – подсказывали подружки, – надо и на гроб и на поминки…
Валентина вмешалась, пообещала при всех справить Натусе хорошее платье.
– А эту-то куды, – сетовала Натуся, – жалко!
– Сейчас носи, – предложила Валентина.
– Куды ж мне?
– А, так ноне табе совестно. А в гроб, поди, в самый раз! – ехидничали бабки.
Скандал разразился ближе к ночи, когда гости уже ушли, и Авдотья помогала мне стелить постель. Она достала чистую простыню и, сильно встряхнув ее, накрыла диван. Расправляя складки, она принялась бурчать:
– Бабушка, бабушка… Все вам бабушка…
Кажется, я восприняла ее ворчание как шутку:
– Куда же мы без тебя, – мне хотелось польстить ей. Но она, неожиданно бросила простынь, уселась на диван и зарыдала:
– И когда же мне покой будет! Тьфу на вас, сволочи! Всю жизнь на мне ездите!
Я в растерянности присела рядом, попыталась обнять ее за плечи, Валентина кинулась к ней, гладила по голове, успокаивала, Натуся замерла в дверях, не решаясь сделать шаг. Авдотья разошлась еще больше:
– Убирайтесь! – зло крикнула она, – видеть вас не желаю! Кто такие, а? Кто это у нас? – ее голос стал притворно ласковым, она заглядывала мне в лицо, потом вскочила и, приседая и кривляясь, стала кланяться мне и спрашивать: