Рок И его проблемы-4
Шрифт:
Он знал, — когда становится бесполезно колотиться головой о кирпич, нужно просто отойти, и какое-то время не прикасаться к нему.
Чтобы не ушибиться.
А к лягушатникам он не поехал. Не хотел и все, — хоть топором его чеши.
Ждать, ждать и еще ждать… Был бы жив его великий теска, он бы произнес и эти слова.
— Володя, — сказала ему Мэри, — ты не будешь возражать, если я перевешу твои рубашки и брюки в шкаф. Там они будут меньше пылиться.
Гвидонов ничего не ответил, только посмотрел на нее.
Возвращаясь из своего далека.
К этому зеленому чертику.
Которого нет в реальности,
Или определить ее на работу, чтобы она не торчала целыми днями дома, или он когда-нибудь повесится… Если не сейчас…
Потому что, это — невозможно вынести! Такой бесцеремонности!
Глава Четвертая
«Если ты любишь Меня, — ты веришь Мне.
Сейчас Меня нет с тобой, но Мы с Отцом подарили тебе надежду, которая вместе с тобой всегда: дыхание Истины — Совесть.
Мир не принимает Ее, потому что не способен ни почувствовать Ее, ни понять.
Ты же знаешь Ее, — потому что Она с тобой, и в тебе…
Я не оставил тебя сиротой, — Я вернусь к тебе.
Сейчас же с тобой дыхание вечной жизни, которое пришло к тебе от Отца, — Совесть.
Она, — будет утверждать обо Мне…
Истину говорю тебе: лучше, если Меня не будет с тобой, — тогда твоя Совесть поведет тебя.
Она позволит тебе отличить в этом мире зло от добра, — и осудить его.
Зло, — плод, не верящих в Меня.
Правда в том, что Я — вместе с Отцом Моим. Нет Меня среди мира.
Осуждение в том, — что хозяева этого мира — обречены»
Рожать лучше в Лондоне.
Тем более, англичанке.
Не нужно рожать в Кызыле. Тем более, что Гвидонов, иногда выбираясь в город, видел, — кто от таких родов получается.
Когда, то и дело, встречал пустые глаза идущих навстречу людей.
Раньше были водка и анаша.
Теперь, — пошли тяжелые, убийственные вещи.
Третьесортный, из отбросов производства, героин. Такой же кокаин. И то, что здесь называли опиумом, — коричневое, попахивающее навозом дерьмо. От регулярного употребления которого, человек превращался в животное уже через месяц. С этого мгновенья до гробовой доски его отделяло от трех до десяти лет. В зависимости от природного состояния здоровья.
На углах улиц околачивались невзрачные, поплевывающие семечками, продавцы. Нужно было лишь отдать им деньги, — и такой благодетель кивнет тебе на пустую сигаретную пачку в канаве. Ты схватишь ее жадно, — и в ней найдешь долгожданное, — дозу, завернутую в обрывочек местной прессы.
В которой, — а Гвидонов просмотрел годовую подписку, — ни слова не было о волне небывалого счастья, захлестнувшего город.
А все какие-то более важные вещи…
Как-то получалось, что вместо того, чтобы пользоваться днями досуга и изучать тонкости буддизма, Гвидонов все чаще захлопывал очередной пыльный талмуд, и смотрел куда-то, не видя, перед собой.
В какие-нибудь абстрактные одурманенные зельем глаза… До которых ему, как до и фени, нет никакого дела.
Большой пряник и большой кнут.
Больше ничего.
Только кнут и пряник, — и бесчисленное количество коктейлей, составленное из этих двух составляющих. Побольше кнута, поменьше пряника, поменьше кнута, побольше
Вот, например, Чурил. Он в полной уверенности, что перепугал его, Гвидонова, до конца жизни. До самых кончиков волос.
Но так и есть. Перепугал.
До него, Гвидонова, хорошо дошло, — все, на что ему намекали.
Пряник, — румян и свеж. Так хочется добраться до него и откусить кусочек. Чем дальше, тем больше начинаешь в него верить, тем больше из эфимерии, из сгустка воздуха, он начинает превращаться во что-то более осязаемое, реальное, — что, в конце концов, можно будет потрогать на ощупь.
Так приятно будет потрогать…
Дело мужика, после того, как ударили с хозяином по рукам, — приступать к работе, выполнить все, о чем они договорились. Ну, а потом, получить заработанное.
Такая идеальная схема.
Может быть, когда вгоняешь в нужное место гвоздь, или выкладываешь на раствор кирпич к кирпичу, или задаешь корм усталому к вечеру стаду, — так и бывает. Может быть.
Но когда каждую минуту нужно делать то, что до тебя еще никто не делал, когда нет дороги, по которой можно посвистывая, пойти, напрягая лишь руки и ноги, — тогда начинают возникать большие сомнения.
Но ведь отдаст же, отдаст. Гвидонов знал, за Чурилом закрепился имидж человека, который держит свое слово. Если пообещал замочить, — замочит, если пообещал отдать, — отдаст… Отдаст ли?
Насчет замочить, сомнений никаких не было.
Ох уж этот пряник, молотом занесенный у него над головой.
Он бы, Гвидонов, на месте Чурила, может быть, отдал бы гонорар, — после получения долгожданного эликсира или его рецепта, отдал бы, раз пообещал. Нельзя не ценить свое слово.
Но потом бы — замочил. Обязательно.
Потому что невозможно, чтобы жил человек, который так много знает лишнего, глубоко твоего, интимного, внутреннего — и иногда пьет, и иногда болтает, — и есть Бромлейн, а не Бромлейн, так есть еще всякие шустрые ребята, который могут как-нибудь прийти к знатоку и задать парочку вопросов. На которые им ни один знаток не сможет не ответить. Настолько они простые.
И — доходчивые…
Чурил — не дурак.
Не дурак — замочит. Ну, может, постарается, чтобы смерть была легкой и безболезненной. В знак заслуг… Но, скорее всего, не постарается. Какая получится, такая и получится. Какие в этом деле могут быть сентименты…
Это плохая новость.
Но есть хорошая. Гвидонов знает, когда эта печальная история может произойти. Никогда, — раньше. И обязательно, — позже.
А знание, — сила…
— Ты вчера начала говорить об архитектуре, — сказал Гвидонов. — Наш разговор перешел на другую тему. А там было что-то интересное. Так что, я не дослушал.
— Тебе было интересно? — не поверила Мэри.
Она повернулась к нему, с саркастической улыбкой. Игравшей на устах. И сказала, тоном повидавшей всякое женщины:
— Этого не может быть.
— Я такой безнадежный дикарь? — смиренно спросил Гвидонов.
— Ты — безнадежный эгоист. Кроме работы тебя ничего не интересует в жизни.
— Я ел с тобой лягушек.
— Ты меня напоил. Специально.
— Зачем? — невинно спросил Гвидонов.
— Сама ломаю над этим голову. Потому что в этом не было никакого смысла… У меня потом целый день болела голова.