Рок И его проблемы-4

Орешкин Владимир

Вот для кого он расшибется в лепешку, и ради кого кинется в огонь и в воду… For ‘ever… Together… Как говорят…

— Как ваш сын? — спросил Гвидонов. — Поправился от смертельной болезни?

Чурил помрачнел, долго не отвечал, взял конфетку из коробки и стал подкидывать ее на ладони. Потом сказал:

— Наоборот… Стало еще хуже. Чахнет.

— Не может быть, — искренне не поверил Гвидонов.

— Выходит, может… — мрачно сказал Чурил. — Сидит целыми днями у себя в комнате, смотрит перед собой, и ничего не ест. Итак тощий был, не в меня, так вообще кожа стала и кости… Плохо все это. Не знаю, что делать.

— А

медицина?

— Все-таки Пушкин тоже был гений, — сказал, думая о чем-то своем, Чурил. — У него стихотворение есть, называется «Эпитафия». Эпитафия, — это надпись на могильной плите. Чтобы ты знал… Вот здесь лежит один студент, — его судьба неумолима. Несите прочь медикамент, — болезнь любви неизлечима.

Гвидонов, который не был докой по этим делам, все же сказал:

— Может, подобное лечат подобным?

— Да, знаю… — безнадежно махнул рукой Чурил. — Это мы пробовали… Я ему таких баб подсылаю горничными, закачаешься. Ты таких и на картинках никогда не видел… Даже мисс Азия ему массаж делала. Тайский… Что интересно, он евнухом не стал, — иногда какую-нибудь возьмет да и трахнет. Ни с того, ни с сего… Но от этого ему только хуже становится, — вообще жрать перестает, даже бульон.

— А гипноз?.. Вот этот профессор…

— Было. Гипноз на него не действует… Профессор говорит: какие-то сторожевые центры. Через них не переплюнуть.

3.

Профессор оказался одних лет с Гвидоновым и, даже, одной комплекции.

Он не задавал лишних вопросов, и, вообще, вел себя предельно осторожно. Без всякого гипноза в нужный момент догадался, что вляпался в клиентуру, с которой бы ему лучше не связываться.

Во всем его, начинающем лысеть облике, чувствовался легкий перепуг, и политика: моя хата с краю…

Из-за этого он был до приторности тактичен.

Поговорить случилось в самолете, когда возвращались в Кызыл.

— Расскажите, пожалуйста, что произошло с тем ремесленником из Омбы? — попросил Гвидонов. — К которому вы летали.

— Вы с ним знакомы? — стрельнул профессор глазами в сторону Гвидонова. — Принципиально, ничего особенного.

— Но, вы, вроде бы, были в шоке?

Профессор мягко и проникновенно улыбнулся, посмотрел на Гвидонова с добром и пониманием в глазах, и пояснил:

— Чтобы понять мое состояние, нужно быть специалистом в этой области.

— У нас много времени… — сказал Гвидонов. — А одна из наших задач: понять друг друга.

При слове «задач» профессор сосредоточился. Все задачи были оплачены, и его долг был способствовать их разрешению.

— Тогда открою вам секрет, который не известен широкому кругу непосвященных, — сказал он. — Дело в том, что все, что связано с внушением одного человека другому, — не совсем наука… Вы слышали что-нибудь о нейро-лингвистическом программировании?..

— Да, — сказал Гвидонов. — Это большая лажа.

Профессор так искренне рассмеялся, что даже схватился за живот. А очки его свесились до предела на нос, так что казалось, что они вот-вот упадут.

— Вот, — сказал он сквозь смех. — Это типичное непонимание проблемы. Вы — как все. Или верите на все сто, или не верите вообще.

Он поборол свой смех, потом целую минуту протирал очки платочком. Потом довольно серьезно взглянул на Гвидонова и сказал:

— Так вот: так не бывает…

— Как

не бывает? — спросил Гвидонов тоном терминатора, бесконечное терпение которого может подойти к концу.

— Очень гармоничное внушенное состояние, — редкое по искусству исполнения. — До этого я хотел сказать вам, что у нас, как в стоматологии, ручная работа. Психотерапия, — это творчество, объектом которого является внутренний мир человека. Каждый психотерапевт, — художник. У каждого своя манера, почерк, кисть, — одним словом… Так вот, мое состояние шока, о котором вы упомянули, от совершенства той работы, — такое, к примеру, словно бы я встретился с творением Пикассо. Там была гармония приобретенной и утраченной галлюцинации. Ну так, словно, вы идете, встречаете кого-то, здороваетесь, беседуете, идете куда-то вместе, а потом, в один прекрасный момент, собеседник ваш испаряется. Никаких травм для сознания — ни до, ни во время, ни после. Идеально проведенная операция, — где цель достигнута без каких бы то ни было побочных эффектов. Это привело меня в изумление… Я бы с удовольствием поучился у человека, который все это сделал.

— А он, скорее всего, любит учить… — сказал Гвидонов. — Тогда, возможно, вы объясните мне, какую опасность для окружающих может представлять такой учитель. Если у него, к примеру, преступные замыслы?.. Каковы граница его возможностей? Что он может, и чего не может?

— Это просто, — сказал профессор. — По большому счету, — он не может ничего…

— Как это? — недоверчиво улыбнулся Гвидонов.

— Так… Подумайте сами, не вы первый такой, это одно из самых распространенных заблуждений… Если бы он что-то мог, он бы стал властелином… Но этого нет, поэтому мы, и такие как мы, зарабатываем на жизнь своим честным трудом, а не лезем каждому в голову и не вышибаем из нее деньги. Поскольку из чужой головы ничего вышибить невозможно. Вы слышали что-нибудь о нейро-лингвистическом программировании? Ах, да, я уже спрашивал… А ведь это, — наука управлять людьми, помимо их желания и незаметно для них. Но вы сказали, что это лажа. Я же вам отвечаю, что это не лажа, я категорически не согласен с подобным заявлением, — но все равно, управлять людьми невозможно.

— Ничего не понимаю, — сказал Гвидонов.

— И не поймете, — мягко улыбнулся ему профессор. — По большому счету, я сам ничего не понимаю. И это в деле, которым занимаюсь.

Он посмотрел на Гвидонова с какой-то плохо скрываемой гордостью. Как будто это он, Гвидонов, нанял профессора на работу, потребовал невозможного, и он профессор, сообщил ему об этом.

Звали светилу Игорь Кузьмич, но имя не шло ему, так и тянуло называть этого аккуратного какого-то человека просто «профессор».

— Следующая пятница — четырнадцатое, — сказал Гвидонов. — Четырнадцатого мне исполнится сорок семь лет.

— Поздравляю.

— Сорок семь, — повторил Гвидонов. — А я тоже ничего не знаю ни о чем, как и вы… Вернее, не так. Я хорошо знаю, что нельзя делать. А что нужно, — не знаю.

— Вот и встретились два оболтуса, в одном самолете, — сказал профессор, — и ни один из них ничего не знает. О своей профессии… По большому счету… И это — хорошо. Это — позволяет надеяться.

— Вы не смогли бы сейчас посмотреть, нет ли во мне какого-нибудь внушенного состояния? Это возможно?.. Это для вас не сложно?