Роман межгорья

Ле Иван Леонтьевич

— Это ничего, святейший имам-да-мулла. Да простят мне аллах и его пророк Магомет. Однако смею напомнить вам: тысяча рублей — и со своей души вы снимете один совершенный вами грех против корана Магомета…

«Святейший ум здравствующих правоверных» согласился с тем, что Рустам Алаев говорит как настоящий правоверный, и коммерческая сделка состоялась. В то же утро Алимбаев получил от чайханщика Рустама Алаева тысячу рублей, а Този-хон переселилась в ичкари ловкого таджика.

Когда же Мухтаров зашел в чайхану и заказал себе чаю да лепешек, Рустам Алаев сел по другую сторону подноса и целый час торговался с Саидом, пытаясь вырвать у него более двух тысяч калыма за Този-хон.

Но сошлись они на двух тысячах.

— Вы будете

открыто вводить в дом невесту? — поинтересовался таджик, доливая в обе пиалы кок-чай.

— Думаю, что в этом нет нужды, — равнодушно ответил Мухтаров.

Таджик засмеялся и покачал головой, но, ничего не сказав, меланхолически припал к пиале с чаем. Это заинтересовало Саида.

— У вас, Рустам Алаев, есть другие соображения? Чайханщик только утвердительно кивнул головой.

— Хорошо, рассказывайте все.

— О том, что мой добрый ака коммунист, я уже знаю. Знаю, что он инженер, начальник этого страшного строительства, и Този-хон его родная сестра.

— Да, у вас полная информация. Продолжайте.

— За это я платы не беру, мой добрый ака. Я лишь предупреждаю.

И он, снова хлебнув чая, уголком глаз следил за Саидом, который начинал уже пугать его своим равнодушным молчанием.

— А ваша мать, старуха Адолят-хон… Минуточку, Саид-ака. Вы же видите, как солидно подошел к делу этот облысевший неказистый чайханщик из обители мазар Дыхана?

— Все равно доплачивать не буду. Что вы еще хотите сказать?

— Ваша мать, старуха Адолят-хон, живет в кишлаке, где существуют свои законы жизни, есть свои глаза и уши. Никакая чиммат, даже дувал, ичкари не скроют истины. А ишаны, аксакалы умеют соблюдать адат. Каждый правоверный будет считать для себя подвигом бросить камень в голову старухе, отступившей от законов предков. Над ее головой повиснет приговор мести за измену мусульманству…

— Что-о?

— Минуточку, Саид-ака! Не мы это придумали, и не нам его и отменять.

— Я отменяю! Слышите, отменяю… Достаточно уже того, что я согласился на этот торг. Ведь я же мог пойти с милицией прямо к Алимбаеву и забрать у него сестру.

— Ничего не получилось бы из этого. Мусульмане собственными трупами преградили бы путь такому богохульству. Вы поступили умно, заменив милицию деньгами. С деньгами можно все сделать, аллагу акбар. Поэтому советую вам пожалеть мать и сестру. Надо сделать так, чтобы казалось, будто вам привезли законную жену. Пусть лучше спустя некоторое время выяснится, что чайханщик Рустам Алаев вас обманул. Спекулянту, как вы говорите, все дозволено. Вместо жены вам привезли родную сестру!.. Ну и что же? Ищите тогда Рустама Алаева. Он уедет себе в горы Таджикистана и под своей собственной фамилией продолжит коммерческую деятельность, к тому же будучи уверенным, что «обманутый» им жених искать его не будет.

Они умолкли. Приближался вечер. Саид-Али задумался: проблема, которую предстояло решить, не казалась ему слишком сложной. Заночевать ли ему у таджика, настоять на том, чтобы он устроил ему свидание с сестрой, или уехать? Потом Саид спросил у таджика:

— А как нужно по закону адата ввести Този-хон в дом ее матери?

— Для этого потребуются небольшие дополнительные затраты. Ну, а кроме этого… Саид-Али должен надеть расписной шелковый чапан. Старуха Адолят-хон принесет ему, как святыню, новенькую, белую словно снег чалму. Платочки для пояса и даже галоши к новым его сапогам принесет к порогу старик Файзула. И все это видят жители кишлака, за всем этим наблюдают ишаны, потому что Саид-Али женится, и адат торжественно отмечает этот день. Ведь они же знают, что Саид-Али коммунист… Потом наступает вечер. Чадак заливается песнями джигитов. Джигиты вместе с Саидом разъезжают по кишлаку, поют песни, в которых советуют ему забыть о своей молодецкой свободе. Он должен стать мужественным, щедрым, но и суровым. Теперь ему надо крепко держать в своих руках вечную грешницу перед аллахом. Он должен

не спать по ночам, не щадить своего сердца, а следить за тем, чтобы жена не опозорила его, чтобы не напрасны были хлопоты хозяина и не пропали бы затраченные им деньги. Вот такие песни должен выслушать Саид-ака в тот день. А у старухи Адолят-хон соберутся женщины. И тоже будут петь свои песни, давать советы…

— Довольно! — резко оборвал Саид увлекательный рассказ Алаева. — Ничего этого не будет! Ясно?

— Однако же, Саид-ака…

— И не смейте что-нибудь подобное затевать. А Този-хон должна знать, что она идет к матери в дом.

Таджик поднялся с ковра и обескураженно развел руками.

— Конечно, мое дело сторона. Когда Саид-Али разрешит бедному чайханщику получить деньги?

— Завтра или послезавтра. Но не позже, чем Рустам-ата привезет свою «дочь» Този-хон и передаст ее на руки моей матери.

— А две тысячи?

— Ваша жена у Адолят-хон получит две тысячи за десять минут до передачи ей Този-хон.

— Хоп! Майли, ходжа-баба! Я только честно предупреждаю, если вы дорожите жизнью матери, надо, чтобы ишаны не узнали правду…

Саид-Али не остался ночевать в обители и добрую половину ночи ехал верхом пустынной степью к станции Уч-Каргал.

XIV

Свершилось.

Хитрый Рустам Алаев не полностью выполнил указания Саида. Но все-таки он сказал Този-хон о предстоящем ее отъезде в Чадак, к матери, и предупредил, что об этом не знают жители кишлака, считающие, будто она является женой Саида-Али Мухтарова. Поскольку Саид коммунист, он не придерживается адата, однако Рустам — старый человек, и он совершит обряд. Правда, обряд будет несколько упрощен и произведен больше для того, чтобы отвести подозрение у ишанов и уберечь мать… от камней, которыми, по безжалостному адату, должны они забросать ее за измену его вечным законам…

Об этом Алаев говорил ей уже в кишлаке. А четырем чадакским ишанам он сказал о том, что вынужден свою дочь выдать замуж за Саида-Али Мухтарова. Коммунисту неудобно точно придерживаться обычаев правоверных, но он честно уплатил калым и поклялся не снимать со своей молодой жены в присутствии людей паранджи, не выпускать ее из ичкари…

— Бисмилла… Ллоиллага иллалла! — благословили ишаны этот обряд. Пусть будет хоть так мало, чем ничего.

Им, старым аксакалам, известно, что этот мерзкий вероотступник Саид-Али Мухтаров водил к себе в дом русскую женщину. Ну, а если у него жена мусульманка носит паранджу, находится в ичкари — и то хорошо!

Този-хон привезли на расписной арбе уже под вечер. Во двор въехал арбакеш, старательно выкрикивавший: «Пошт-пошт!»

Когда арба остановилась, из нее вылезли две женщины в паранджах. Арбакеш — это был сам Рустам Алаев — развернул арбу в сторону ворот и тоже слез с коня, задержав около себя женщину в парандже.

Саид-Али нервно расхаживал по своей комнате, запретив Файзуле зажигать свет. В который уже раз обдумывал Саид обстоятельства, связанные с возвращением его сестры домой. Вполне возможно, что таджик был прав. Предрассудки владеют жителями кишлака еще так крепко, что их за один раз не преодолеешь. Для этого нужны годы напряженного труда. Надо показать дехканину иную, новую жизнь, и тогда лишь он сам уничтожит все старое.

Дехканину… Дехканин — темный, отсталый человек… А… Любовь Прохоровна? Разве не такие же самые адаты русских принуждают ее калечить свою и его жизнь во имя какого-то дикого фетиша — «обвенчанная…»

Вдруг он услыхал на половине матери громкое женское рыдание. Во дворе раздался скрип колес арбы, а потом, вторя ему, заскрипели высокие тяжелые ворота.

Он решительно и без предупреждения пошел в ичкари.

— А-ах! — захлебнулся, будто от страха, женский голос.

Возле матери сидела, подняв с колен заплаканное лицо, закрывая свой рот руками, такая же, как и она, старая женщина без паранджи.