Роман… С Ольгой
Шрифт:
А Лёлик сильно похудела.
— Диета? — касаюсь лбом задней части женской шеи.
— Нет. Ром?
— Да? — снимаю каждый бельевой крючок с петель.
— Что с тобой?
— Всё нормально.
— Где ты был?
— Какая разница? Мы играем или…
— Ты обещал мне разговор.
— У родителей, — раскрыв половинки лифа, сдираю с плеч бельё. — Мне нравится эта вещь. Новая?
— Ты злишься?
— Нет.
— Послушай…
— По-моему, я должен что-то говорить, а ты помалкивать, — почти не прикасаясь к ней, вожу руками, обозначая выступающие
— Ты изменился, — жена ложится мне на грудь, при этом странно выгибается, предлагая потолку и тусклым лампочкам, расположенным по периметру помещения, обнаженную, раскачивающуюся от её движений грудь.
— Это плохо?
— Что с тобой?
Что со мной? Наверное, накатило. Это был тяжёлый год. Могу сравнить его с тем, самым первым, после которого всё и началось.
— Я разговаривал с Марго.
— О чём? — неспешно поворачивает голову, при этом косит сильно глаз.
— О том, что произошло.
Нет, твою мать, вообще не отпустило. Люблю катать дерьмо в пустой башке, рожая охерительные версии того, что десять лет как сплыло.
— И что?
— Что? — придавливаю подбородком снующую передо мной макушку. — Спокойно, не мороси.
— Что она сказала?
А ей не всё равно? Какая, к чёрту, разница, что говорит Марго? Или Оля хочет что-то от себя добавить?
Прикрыв ладонью, как ковшом, одно из полушарий, медленно сжимаю мышцу, пропуская между указательным и средним пальцем розовый сосок.
— Мы будем разговарива-а-ать? — стонет Лёля.
— Я слушаю.
— Я? Я должна?
На то и был расчет. Она попалась с лёгкостью на мой крючок.
— Да, любимая.
— Но… — жена пытается привстать.
Удерживаю крепко. Раздвинув нижние конечности, проталкиваю женское тело между ними, а затем стопами, как крюками, цепляю тонкие лодыжки, стреноживаю и сам вдруг застываю.
— Ты хочешь…
Хочу всё… Всё, что накипело. Всё, что мучило. Всё, что не давало Оле спать. Всё, что было. Всё, что обездвиживало и уничтожало. Я хочу всё знать!
Жена рисует в воздухе, перебирая пальцами, будто струны арфы задевает, сопит и тихо всхлипывает:
— Ты должен был так себя вести тогда.
— … — увы, мне нечего сказать.
— Я думала, что ты обнимешь и прижмёшь к груди.
— … — перевернувшись на бок, закидываю ногу на неё, и навалившись массой впечатываю Лёлика лицом в подушку. — Нормально? — поправляю опавшие на лоб ей волосы.
— Да. Ром, я хотела, чтобы ты пожалел меня, чтобы укрыл, чтобы гарантировал защиту, безопасность, чтобы был рядом, чтобы навсегда.
— Извини меня.
— Я прочитала письма.
— Зачем?
— Так надо.
— Зачем? — сцепив зубы, через силу говорю, иду с ней напрямик, сводя подробности к минимуму.
— Она просит о помиловании.
— Обойдётся, — таращусь на родной затылок и, затаив дыхание, ещё чего-то жду.
—
— Что с тоном? — перегибаюсь через неё. — Лёль, что ты задумала?
— Ничего.
Немного отлегло.
— Ничего и не будет, — запустив ладонь за эластичную резинку на трусах, опускаюсь ниже, пока не упираюсь пальцами в горячие и гладкие половые складки. — Эта тварь не заслужила пощады, которая ей якобы положена законом.
Да будет так!
Пока жена катается по небольшой кровати, гоняя мелкого кота, я принимаю душ и тщательно обдумываю сложившуюся непростую ситуацию.
Сколько суке дали? Пятнадцать? Двадцать лет? Не помню ни номеров статей, ни речи прокурора, ни перекрёстных обязательных допросов, ни её финальных слов. Отбросил за ненадобностью. К чему? Сейчас меня тревожит то, о чём помалкивает Лёлька. Помилование? Досрочное освобождение? Отличное наё.ывание всей юридической системы. Ни за что!
Вода всегда действует на меня умиротворяюще. По крайней мере, я точно расслабляюсь, пока ловлю открытым ртом тёплые, почти ручные капли. До крови растираю кожу, смываю пену и снова становлюсь под лейку.
О чём в тот день она меня просила? Про что сегодня говорит? В чём сущность терапии, от которой лично у меня башка трещит?
Наш первый мозгоправ не выдержал того, что мы с ней вытворяли, сидя на одной кушетке в просторном «медицинском» кабинете. Я, как недалёкий хрен, помалкивал, а Лёля без остановки говорила, как будто подменили. Тембр её голоса в то время сильно раздражал. Она визжала, стонала и скулила, громко и надрывно плакала. Захлёбываясь, про что-то стрекотала, транслировала жуткий ультразвук. Я слушал. Слушал чутко, но совершенно в содержание не вникал…
— Оль? — заваливаюсь на кровать, аккуратно подкатившись ближе, в деталях повторяю женский контур, а после рядом замираю. — Спишь?
— Нет, — поглаживает монотонно Пашку, уткнувшегося ей в живот.
— Помоги, — обняв, притягиваю голую к себе.
— С чем?
— Говори! — целую нежно в основание женской шеи.
— Нет настроения.
Теперь я понимаю: если не сегодня, не сейчас, то десять дней, которые я виртуально оплачу, пройдут впустую, изображая порожняк.
— Что ты чувствовала тогда, любимая? — немного осмелев, шурую голыми ногами по острому и вздыбленному льду.
— Тогда?
Она хотела мне что-то рассказать — я точно помню, а я же стал, как опаскудившаяся на рынке баба, громко причитать, угрожая всем, кого внезапно посчитаю в чем-либо виноватым.
— Мне нужно знать.
— Я не боялась, Рома. Вернее, я ничего вообще не поняла. Меня напоили и, подхватив под руки, куда-то поволокли. Ты знаешь, до сих пор в ноздрях стоит тот мерзкий, затхлый запах. Грязь и человеческие экскременты. Воняло мочой и тухлой спермой. Я, видимо, скривилась и что-то вслух произнесла, но этим только разозлила и спровоцировала то, что было дальше. Господи! — она внезапно поджимает ноги, сворачивается в эмбрион и запечатывает кулаками рот. — Мне очень жаль. Наш ребёнок…