Роман
Шрифт:
В дверь, ведущую через прихожую на кухню, послышалось движение, и все повернулись к двери.
Двое парней в кумачовых рубахах, осторожно ступая, вынесли из двери длинный узкий поднос, на котором смог бы спокойно разместиться любой из присутствующих. На этом подносе лежал громадный осетр, запеченный на вертеле, а затем разрезанный на десятки кусков. Золотистые бока его, обложенные дольками лимона, окружал искусный венок из петрушки, сельдерея и усыпанных ягодами веточек красной смородины; огромную голову, с серебряным кольцом
Вид появившегося осетра был столь внушителен, что все несколько секунд молчали.
– Voil`a! – крикнул Антон Петрович, и все зашумели, встали с мест, чтобы получше рассмотреть гиганта. Парни поставили поднос на два сдвинутых низких столика и перевели дух. Третий парень держал в руках большой фарфоровый соусник, полный белого густого соуса.
Вошли Аксинья, Настасья, Поля и Гаша и, под общий шум, принялись менять приборы.
– Автора, автора! – кричал Антон Петрович. – Где Никита? Где кудесник?
– Никиту, Никиту сюда! – кричал Красновский.
В двери показался худой высокий малый лет сорока в белом халате и высоком белом колпаке. Это был Никита, знакомый повар Воспенниковых, спешно привезенный Акимом утром из города. В гладко выбритом лице его было что-то детское и птичье. Никита всегда улыбался блаженной улыбкой.
– Браво, браво, Никитушка! – закричал Красновский, опередив Антона Петровича, и через секунду все уже кричали «Браво!», а Никита неловко, словно аист, поклонившись, приблизился к осетру, держа в левой руке серебряную лопаточку, а в правой – острый поварской нож.
– С молодых, с молодых начинай! – командовал Антон Петрович.
– Господи, и где же такого Левиафана выловили? – качал головой о. Агафон.
– Incroyable! – восхищенно повторяла тетушка.
– Ну и ну! – удивлялась Красновская.
– Просто акула, – улыбался Рукавитинов.
Но не успел Никитина положить своей лопаточкой первый бело-розовый кусок на подставленную Аксиньей тарелку, как на лугу послышался вздох всеобщего удивления, и за ним нарастающий, как волна, шум.
Все повернулись.
На лугу крестьяне, повставав со своих лавок и выйдя из-за столов, обступили внушительную процессию: двенадцать девушек в сарафанах несли на трех плечевых носилках трех огромных, целиком зажаренных свиней.
Зрелище это вызвало у гостей не меньшее оживление, чем вынос осетра: все зашумели, заохали и заговорили. Крестьяне стали помогать девушкам: мужицкие руки подхватывали толстые шесты носилок, бабы бросились освобождать три самых больших стола.
– Пей, гуляй, народ православный! – крикнул Антон Петрович, и крестьянская толпа шумно приветствовала его, крича и кланяясь.
Началось пиршество.
На террасе приступили к осетру, на лугу – к свиньям.
Парни в кумачовых рубахах подали белого вина из погреба, бокалы вмиг наполнились и сошлись со звоном: пили
– Многие лета вам цвести первой розою нашего захолустья, многоуважаемая Лидия Константиновна, и не увядать вовек!
– Лидия Константиновна, душенька, пью за ваше здоровье!
– Здравия, здравия тебе, светлая муза моя!
– Да здравствует Лидия Константиновна! Ура!
– Пошли Господь вам здравия, счастия и покоя душевного!
Крестьяне тоже пили за ее здоровье, подхватывая неровными голосами вспыхнувшее на террасе «ура»!
Роман и Татьяна смотрели на тетушку так же радостно и по-детски открыто, как и она на всех, взгляды их встретились, и тетушка, вдруг подбежав к ним, стала обнимать и целовать их под всеобщее неумолкающее «ура», со слезами восторга на глазах.
Радость и умиление охватили всех, и во многих глазах заблестели слезы. Аксинья плакала, закрывшись фартуком, плакали и радостно качали головами многие бабы. Роман тоже почувствовал подступающие к глазам слезы и, чтобы не расплакаться, пригубил вино. Прохладное цимлянское успокоило его.
Тетушка, опустошив свой бокал, вдруг бросила его об пол, чем вызвала бурю восторга.
Все зааплодировали, Антон Петрович выбросил вверх руку и пропел:
– И будешь ты царицей ммиираааа!
Все опять зааплодировали, а Красновский, взяв обе руки тетушки, стал быстро целовать их.
Роман взглянул на Татьяну, всем сердцем желая застать ее врасплох и насладиться созерцанием ее чудесного взгляда на происходящее, но она тут же почувствовала его глаза и встретила их своими.
«Всех, всех люблю!» – светилось в этих родных зеленых глазах, и Роман, приблизившись, поцеловал их. Несмотря на всеобщую суматоху, это не осталось незамеченным, и густой голос дьякона протянул на церковный манер:
– Гооорькооо!
Все замерли, а через мгновенье закричали так, что задребезжали хрустальные подвески люстры. Крестьяне тоже кричали «горько!», вскочив со своих мест, стаканы с водкой и куски мяса мелькали в их толпе.
Дуролом, вспрыгнув на лавку со свиной головой в руках, поднял ее над собой и тряс, заглушая всех своим голосом.
Роман прижался губами к полуоткрытым губам Татьяны, и поцелуй их, как ему показалось, длился вечность…
Свадебное пиршество было в разгаре: Никита непрерывно орудовал ножом и лопаткой, бело-розовые куски осетра, приправленные спаржей и политые соусом, путешествовали по столу в голубых тарелках, вино струилось в бокалы, разговоры, здравицы и смех не смолкали. Пили за дам, за шафера, за батюшку с попадьей, за Надежду Георгиевну, за Рукавитинова, за дьякона и снова за молодых. В самый разгар застольного веселья и оживления Роман вдруг почувствовал, что пальцы Татьяны крепко сжали его руку.