Роман
Шрифт:
– Merci, друг мой!
– Заходите, Николай Иванович, – позвала Рукавитинова Лидия Константиновна, – пополдничаете с нами.
– С удовольствием.
Рукавитинов скрылся и вскоре вошел в дверь веранды. Он был в светлой косоворотке, заправленной в широкие парусиновые брюки. В одной руке он держал шляпу, в другой белый коленкоровый портфель.
– Как чудно, что вы зашли, – проговорила Лидия Константиновна, подходя к нему. – Хотите холодного молока с земляникой?
– С удовольствием!
– Аксюша! Принеси стакан молока! Садитесь, пожалуйста, Николай Иванович.
– Ой, как славно, – пробормотал Рукавитинов,
– Что, так жарко? – спросил Антон Петрович.
– Очень. Но барометр чуть склонился.
– К грозе?
– Да. Понижение давления.
– Дай-то Бог. Хоть огурчики польет, – заметила Лидия Константиновна.
– Грибы! Грибы! Вот что необходимо русскому желудку. Грибы и огурцы! – Антон Петрович прохаживался по террасе, заложив руки за спину.
– Ну, грибы-то не грибы, а я прохладу предпочитаю жаре, – заключил Николай Иванович, выкладывая на стол свой портсигар.
Тихо вошла Аксинья, сняла с подноса стакан молока на блюдечке и, поставив перед Рукавитиновым, удалилась.
– Ах, как хорошо, – пригубил он молоко.
– Попробуйте землянику. Эта особенно хороша.
– Спасибо, спасибо. Попробую.
Николай Иванович взял одну ягоду, аккуратно положил в рот и запил молоком.
– Николай Иванович, вы согласны с дядюшкиной критикой современного искусства? – с улыбкой спросил Роман.
Рукавитинов пожал узкими плечами:
– Видите ли. Я почти девять лет не был в городе. Не считая, конечно, нашего. Так что я безнадежно отсталый человек в искусстве. Вот в энтомологии или, скажем, в неорганической химии я еще кое-что смыслю. А в «Антигоне» я ноль.
– М-да… – Антон Петрович остановился у окна. – Ну, а про баню вы не забыли?
– Не забыл. Вон все мои вещи. – Он кивнул на портфель.
– Чудесно! Люблю поповскую баньку. Но туда надобно идти компанией. Тогда совсем хорошо.
– Хотя при такой погоде и пар не в радость.
– Ничего, ничего! Пар всегда в радость, Николай Иванович, дайте только до бани добраться!
– Доберешься, Антоша, я тебе панамку дам, – усмехнулась тетя.
Николай Иванович выпил молоко, отер усы и бородку платком:
– Чудный напиток. Много кальция.
Антон Петрович посмотрел на часы:
– Однако пора собираться. Красновский скоро подъедет.
– Все давно собрано, Антоша. Вот ваши вещи. – Лидия Константиновна кивнула на стоящую в углу объемную плетеную корзину с крышкой.
– Отлично. Теперь дело за Красновским.
И, словно в ответ, за окнами послышался легкий шум приближающейся брички.
– Панаму мне, панааааму!! – громким басом пропел Антон Петрович и, подхватив корзину, двинулся к выходу.
Все поспешили за ним.
Красновский на этот раз правил сам, и был настолько озабочен предстоящим событием, что не пожелал даже сойти с брички.
Быстро погрузились и поехали на бойкой Костроме.
– Мой барометр не врет! – со спокойной улыбкой поднял голову Рукавитинов.
Все посмотрели на небо. С запада оно заволакивалось слоистой рябью облаков.
– Дождя не будет, не радуйтесь, – поправил Антон Петрович не очень хорошо сидящую на его голове панаму.
– Посмотрим.
– Только бы не бабы топили, только б не бабы… – бормотал Красновский,
Роман улыбнулся, вспомнив страсть Петра Игнатьевича к русской бане, и вереница связанных с этим воспоминаний ожила в памяти. Романа всегда удивляло, как сильно преображался этот флегматичный, не очень подвижный человек, переступая порог бани. В нем словно просыпался другой, неведомый Красновский, ранее дремавший и очнувшийся только в темном жарком пространстве, среди прокопченных бревен и клубящегося пара. Этот, второй, Петр Игнатьевич был абсолютным антиподом первого: он рычал, ревел, как медведь, с необыкновенной подвижностью и страстью передвигаясь по бане, набрасываясь с веником на окружающих. Одновременно он преображался и моментально, становясь необыкновенно сообразительным, давал множество дельных советов, как кому париться; речь его из вялой и односложной превращалась в живую, быструю, остроумную, он непрерывно извергал массу острот, каламбуров, присказок и поговорок, которые совместно с паром, веником и горячей водой производили на всех ошеломляющее впечатление. Даже Антон Петрович как-то терялся и стушевывался во время «банного преображения» Красновского, и теперь, когда они на рысях подъезжали к утопающему в зелени дому о. Агафона, Роман заметил первые черты робости на дядином лице. Одновременно все явственней чувствовалось пробуждение второго Красновского.
– Резвей, резвей, цыганочка! – покрикивал он на лошадь.
– Мы к благоверному сначала? – спросил Антон Петрович.
– Время, время дорого! К Каракалле! К Каракалле! – Красновский натянул правую вожжу, и лошадь, всхрапнув и перебрав стройными ногами, свернула, понеслась по узкому проходу между двух плетней. За левым тянулся огромный сад о. Агафона, правый огораживал его пасеку.
– Потише, расшибемся… – бормотал Антон Петрович, глядя, как стремительно надвигается массив показавшейся впереди бани.
Но Красновский № 2 знал край:
– Прррр! Стоять, холера ясная! Мяснику отдам!
Скаля забитый пеной и раздираемый удилами рот, лошадь остановилась в трех шагах от двухэтажного деревянного строения, которое можно было назвать чем угодно, только не баней.
Роман спрыгнул на землю. Воистину, это было невероятное сооружение: выстроенное на самом берегу крутояровской реки из массивных сосновых бревен, своим первым этажом оно напоминала обычную избу с двумя маленькими окнами и просторным резным крыльцом; второй этаж больше походил на сторожевую башню времен крещения Руси или на колокольню раскольничьего скита. Эта башня-колокольня исполняла роль трубы и коптильни, поэтому была вся черная, и, если приглядеться, сквозь перила и переборки можно было различить в ней индюшьи тушки или рыбины, подвешенные для копчения.
Баня строилась лет пятнадцать тому назад по идее и архитектурным разработкам Красновского, но на средства о. Агафона. Прямо за баней открывалась купальня, то есть, попросту, плавный ступенчатый спуск в воду с большим дубовым столом по правую руку, позволявшим пить чай, стоя по грудь в воде. Едва прибывшие слезли с брички, как в дверь бани высунулась белая голова Тимошки, пятидесятилетнего бобыля, работающего у о. Агафона на подхвате.
– Ты топил? – быстро спросил его Красновский, и, не дождавшись утвердительного ответа, вытер рукавом вспотевший от езды лоб. – Слава Богу, что не бабы.