Роман
Шрифт:
И тут же заторопил:
– Прошу, прошу, прошу! Пар костей не ломит, да долго не держится!
Он с ходу подхватил свою корзину и корзину Воспенниковых и ступил на крыльцо.
– Бабы, они ведь и это… – начал было Тимошка, но Красновский, не замечая его, пошел в дверь, так что тому пришлось резко посторониться.
Николай Иванович, Роман и Антон Петрович тоже прошли сквозь дверь и оказались в большом предбаннике.
– Располагайтесь, милостивые государи, прошу! – Красновский поставил корзины на скамью со спинкой.
– Так, так. – Антон Петрович снял панаму и повесил на разлапистые лосиные
За три года предбанник совершенно не изменился: те же рога, те же коврики, то же овальное треснутое зеркало. И тот же запах, неповторимый, невыразимый запах русской бани.
– Хорошо топил? Сколько охапок? Гарь выгнал? Выгнал гарь? – отрывисто спрашивал Красновский, сдирая с себя рубаху.
– Как же, как же, все как ни на есть… – начал было неподвижно стоящий в углу Тимошка, но новые вопросы и приказания горохом посыпались на него:
– А квас там? Из погреба? Самовар на реку поставил? Беги за батюшкой! Беги за батюшкой! Воды холодной хватит? Беги!
– Да все, все как надобно… я сичас… – Тимошка, неловко переступая босыми ногами, поспешил за дверь.
– Беги, беги, чтоб тотчас же, чтоб непременно… – бормотал Красновский.
– А здесь и не жарко, – заметил Николай Иванович, расстегивая брюки. – И в жару и в холод одинаково.
– Здесь не жарко, а там вам дадим жару! – засмеялся Красновский.
– Петр Игнатьевич, я тебя прошу по старой дружбе, ты уж, Христа ради, не умори меня, – заговорил Антон Петрович, снимая большой нательный крест на цепочке и пряча его в карман брюк.
– Любезный Антон Петрович, любезнейший наш, да как же я тебя уморю, как же уморю? Кааак же яааа уморюююю! – запел Красновский, снимая брюки и дергаясь всем своим круглым белым телом. Восторг предстоящего охватывал его все сильнее, движения и слова стали резкими и стремительными.
Раздевшись, он подбежал к массивной дубовой двери, за которой должно было через несколько минут разыграться нечто неповторимое, рывком распахнул ее и с ревом ворвался в баню, хлопнув дверью так, что сквозь потолочные щели посыпался песок.
– Ну, дядюшка, держитесь! – засмеялся Роман. – По всему видно, что Петр Игнатьевич нас живьем не выпустит!
Антон Петрович покачал головой:
– Прямо шаман какой-то. В жизни – тише воды, ниже травы, а в бане – просто Никита Кожемяка…
– Петр Игнатьевич – интереснейший феномен, – заметил Рукавитинов, аккуратно складывая одежду. – Был бы я психологом – написал бы диссертацию о такой вот его, так сказать, метаморфозе. Крайне любопытно.
А за дубовой дверью уже послышалось крикливое пение. Красновский исполнял свою неизменную, всем известную частушку:
Блошка банюшку топилаВошка парилася;Как парком ее прибилоОб пол вдарилася!Вслед за этим послышалась густое шипение выливаемого на раскаленную каменку кипятка.
– Нет, надо хоть помыться успеть, пока он нас не угробил! – голый Антон Петрович вскочил и решительно направился
Но в это время сзади со скрипом приотворилась дверь, ведущая на улицу, и вошел отец Агафон в сопровождении все того же Тимошки.
– Спаси Христос, милые мои, спаси Христос! – радостно заголосил батюшка, обводя всех своими маленькими добрыми глазками. – Как славно, ах как славно…
Вдруг он замер с удивлением:
– Как… а Петр Игнатьевич?
– Он сказался нездоровым, – громко произнес Антон Петрович, подмигивая Роману.
– Неужели? – с тихой радостью прошептал отец Агафон, снимая свою широкополую шляпу.
– Говорил, что на солнце перегрелся.
Отец Агафон с облегчением сел на лавку:
– Ну, а я идти боялся. Ох, вы, Антон Петрович, прямо камень с души сняли! С Петром Игнатьичем париться – все одно что по краю адской бездны ходить, прости Господи. Истинно одержимый. Я его в бане ой как боюсь.
Он наклонился, и Тимошка стал расстегивать ему сзади подрясник.
– Не рви, не рви, торопыша… – мягко приговаривал отец Агафон. – Славно… ох, славно. Теперь мы, без страху-то, по-стариковски попаримся, спинушки друг друженьке потрем да кваску попьем…
В это время из-за дубовой двери послышалась все та же частушка про блошку и вошку, исполняемая уже не визгливым бабьим криком, а густым звериным ревом. Затем опять раздалось гулкое шипение. Отец Агафон поднял голову и, вытаращив глаза, открыв рот, посмотрел на Антона Петровича.
Все, за исключением батюшки, рассмеялись. Тимошка захмыкал в свою серую бороду. Отец Агафон перекрестился:
– Царица Небесная, Владычица-Троеручица… как же это?
– Ничего, ничего, батюшка, – ободрил его Антон Петрович, берясь за ручку дубовой двери. – Бог не выдаст – Красновский не запарит!
Он распахнул дверь и смело шагнул вперед. Роман и Николай Иванович шагнули следом.
Внутри баня была просторной, если не сказать больше. По словам Красновского, в ней могла бы спокойно выпариться и вымыться рота солдат. Два подслеповатых окошка освещали баню. В левом дальнем углу располагалась большая печка-каменка с сорокаведерным чугунным котлом, справа во всю стену, словно вавилонский алтарь, возвышался ступенчатый полок; несколько шаек, ковшов, лавок, скамеек и стульчаков различных форм и конструкций стояли то тут, то там; в правом ближайшем углу размещался массивный стол с музыкальной шкатулкой и специальным бочонком, выдолбленным из ели, не позволяющим находящемуся в нем квасу нагреваться в жарком воздухе. Возле этого бочонка с врезанным в него самоварным краном встретил вошедших Красновский.
– Прошу! Прошу! Прошу! – закричал он, наполняя деревянную кружку пенящимся хлебным квасом.
В бане было жарко.
– Поддали уже, – пробормотал Антон Петрович, садясь на низенькую скамеечку поближе к двери.
– Поддал?! – засмеялся Красновский, трясясь своим жирным телом. – Разве это – поддал? Это так, для атмосферы! Поддавать будем, когда кворум соберется! Где батюшка? Что? Где?
– В предбаннике крестится, чтоб ты его не запарил.
– А! Ну, ну!
Красновский отпил квасу, крякнул и, отерев губы, направился к длинному долбленому корыту, стоящему между печкой и полоком. В корыте мокли, залитые кипятком, полдюжины веников.