Роман
Шрифт:
Роман смотрел на хохочущих мужиков, радуясь сам по себе и вместе с ними, смотрел, в который раз дивясь силе и чистоте русского смеха.
И правда, какой народ способен смеяться с такой свободой и простотой, с таким неподдельным беззлобным весельем? Роман с жадностью вглядывался в смеющиеся лица, они смеялись так, словно это был их последний смех, смеялись, как будто расплачивались свободной роскошью смеха за столетия серой несвободной жизни, смеялись, забыв себя…
Слезы навернулись на глаза Романа. Как великолепно смеялись мужики! Смеялся Федор Самсонов,
– Да… Антон Петрович, потешил ты нас, нечего сказать… – бормотал Красновский, обтирая выступившие слезы и пожимая руку Антону Петровичу. – Теперь понятно, почему тебя столица так долго терпела.
– Что, натурально, брат? Нет, ты скажи – натурально? – допытывался, обняв его за талию, Антон Петрович.
– Натурально, натурально! – рассмеялся, качая головой, Красновский. – Рома, никак он и тебя косить заставил?
– Отчего же – заставил? Я сам кошу с удовольствием.
– Ой, чудаки… – пробормотал Красновский и, заметив стоящего рядом Ваньку, который, разинув рот, наблюдал за происходящим, молвил ему: – Разливай! Что рот разинул?
Очнувшись, Ванька проворно влез на бричку и стал черпать водку чаркой, поднося её по очереди каждому косарю.
– Ну что же, повеселились – пора и потрапезничать, – громко решил Антон Петрович и, обняв Красновского и Романа, повлек их за собой к телеге. – Эй, скатерть самобранная, попотчуй мужичков!
И вскоре они втроем сидели на опушке леса, под молодыми березками, вокруг настоящей самобранки, собравшей штоф с водкой, стопку еще теплых блинов, вареные яйца, ветчину, соленые огурцы, неизменные моченые яблоки, крынку молока и деревянную чашку сотового меда. Бочонок с квасом стоял рядом со скатертью и служил Антону Петровичу опорой для левой руки.
Напившись прежде всего прохладного игристого квасу, сотрапезники выпили по стопке водки и с аппетитом приступили было к еде, как вдруг со стороны брички Красновского долетели крики и ругань.
– Что за черт, – пробормотал Петр Игнатьевич, хрустя огурцом. – Поесть не дадут…
Все трое посмотрели в сторону окруженной мужиками брички.
Там происходило что-то серьезное: на фоне всеобщего галдежа выделялись голоса Ваньки Соловьева, Гирина и еще чей-то глуховатый, знакомый Роману.
– Не доводи до греха! Отступи, леший! – кричал Ванька.
– Попотворился на дармовое вино, Христа на тебе нет, живоглот! – гремел Гирин.
– Гоните его, пролика, чтоб ему пусто было! – визжала какая-то баба.
Петр Игнатьевич нехотя поднялся, сощуря свои глазки.
– Кого это они? – равнодушно спросил поглощенный трапезой Антон Петрович, разрывая блин пополам.
– Так и есть! – с раздражением заключил Петр Игнатьевич. – Дуролом
– А! Дитя природы дикий и угрюмый! – оживился Антон Петрович. – Быстро его принесло.
– Парамон! – громко, во весь голос, крикнул Красновский, и галдеж постепенно стих. – Ну-ка, иди сюда!
Из притихшей толпы выбралась знакомая рослая фигура и угловато двинулась к обедавшим. Дуролом шел босой, в серой посконной рубахе с разорванным воротом, доходившей ему чуть не до колен, в рваных черных портах. Подойдя к сидящим, он остановился и угрюмо уставился на скатерть.
– Ты что себе позволяешь? – сердито спросил его Красновский.
Дуролом молчал.
– Ты же не косил, Парамон, а тянешься за водкой. Не стыдно тебе?
Дуролом поднял опущенную голову и заговорил в своей горячей полубезумной манере:
– Да как же… да как же я не косил?! Ведь вон Гудилихин луг к утру на бок свалил, разбей пралич, а после поспать Господь надоумил, да отдохнул от трудов праведных! Как же не косил? Я ж всю ночь при волчьем солнышке косил, как каторжный, а она, жаба, и не поднесла ничаво! Сунула деньги, а что мне деньги? Что мне деньги, родимые вы мои, что мне деньги, святые заступники!
Он захныкал, выдрал из кармана ассигнацию, бросил под ноги и стал топтать огромной жилистой ногой.
– Браво! – тряхнул головой Антон Петрович. – Вот подлинно русская душа! Так, значит, ты ночью скосил Гудилихин луг?
– Ночью, ночью, провалиться мне на месте! – Дуролом, крестясь, опустился на колени.
– А я думаю – кто же это так ровно и быстро срезал? – пробормотал Красновский.
– Я! Я! Я! – бил себя в грудь Дуролом.
– За этот подвиг Геракла – ему полагается, – убежденно заключил Антон Петрович, взял свой стакан, из которого только что пил квас, и наполнил его водкой. – Держи, всадник без головы.
– Деньги подбери сперва. Деньгами не бросайся, – напомнил Красновский.
Парамон быстро сграбастал брошенную купюру, подбежал и одним духом осушил стакан.
– Ох, родимая моя мамушка – великомученица! – забормотал Дуролом, одной рукой крестясь, другой – возвращая стакан. – Вот ведь, господа великомилостивые, что бедному батраку надобно! А что деньги! Сегодня взял, а завтра на заупокойный молебен по родителям моим, страстотерпцам, пожертвую али нищим роздам.
Он вздохнул и опустился на землю.
– Отчего же ты ночью косил? – спросил Антон Петрович, разливая водку по стопкам.
– Так от того, что за озорство мое сатанинское наложил на меня Христос-младенец епитимью. Вот от чего.
– За какое же озорство?
Парамон вздохнул, глядя на штоф:
– В прошлом годе, накануне Троицы шатался я по лесу – ставил силки на рябцев. А тут, на грех, бабы по малину шли. Ну, и пристал ко мне диавол-искуситель, змей рогатый, залез я под малинов куст и лег вот тах-то во, – Дуролом быстро согнулся в три погибели и продолжал: – лег, значит. Бабы подошли, я дождал, пока они стали малину собирать, а потом!.. – тут он искусно заревел медведем.