Роман
Шрифт:
– М-да, тут глухарей бить можно, не выходя из дому, – бормотал захмелевший Клюгин, высовывая в окно свою большую голову и глядя вниз. – Ух ты, сколько плюща… А пахнет и не хвоей вовсе, а мятой перечной…
– Друзья, пойдёмте на волю, к природе! – говорил Красновский. – Она – спасение, она поймёт, примет и простит человека. Natura abhorret vacuum!
– Хороша идея! – воскликнул Антон Петрович. – А что, любезный Адам Ильич, не вынести ли нам сей чудный стол куда-нибудь в сад?
– Непременно, непременно вынесем, Антон Петрович! – с жаром подхватил Куницын
– Адам Ильич, по-моему, лучше не в сад, а вооон туда, там, где дуб! – показала рукой Лидия Константиновна.
– Под дуб. Стол под дуб! – выкрикнул Адам Ильич неслышно вошедшим Поле и Гаше. – Да растолкайте Гаврилу. Он вам стащить поможет!
– На волю! Все на волю! – в очередной раз провозгласил Красновский и, кряхтя, полез прямо в окно.
Стоящие рядом стали помогать ему, но вдруг он, взмахнув рукой, с треском вывалился в окно, в кусты сирени.
Мужской хохот и женские ахи наполнили гостиную.
– Петя, друг, куда ты? А-ха-ха-ха! – хохотал Антон Петрович, высовываясь в окно.
– Петенька! Где ты? – вскрикивала Надежда Георгиевна.
Роман с Татьяной, заметив, что Поля и Гаша, осторожно обходя их, убирают со стола, встали и незаметно для остальных вышли.
Опустившись с крыльца, они остановились. Стояла тёплая летняя ночь, яркая полная луна хорошо освещала всё вокруг. Справа слышались громкие голоса гостей, в кустах с треском и смехом ворочался Красновский. Сзади, где-то в глубине дома послышались сонное бормотание Гаврилы и укоризненный голос Гаши.
– Пойдём в сад, – шепнула Татьяна и, взяв Романа за руку, двинулась влево.
Они обошли дом, Татьяна отворила калитку палисада и повела Романа по узкой дорожке, сквозь кусты черёмухи, жасмина и сирени.
Роман шёл, вдыхая чудесный ночной воздух, влажные листья задевали его по лицу. Миновав кусты, они прошли меж двух разросшихся слив и оказались в глубине сада. Здесь посреди небольшой полянки стояла красивая белая скамья с резной спинкой. Опустившись на неё, Татьяна потянула Романа за руку, и он сел рядом. Татьяна сжала его руку и, приложив палец к губам, другой рукой показала на сад.
Роман огляделся.
Сад дышал тишиной и покоем. Пахло мятой, корой плодовых деревьев, сочной росистой травой и ещё чем-то неуловимым, чем может пахнуть ночью в заросшем русском саду.
Лунный свет лежал на всём тончайшей серебристой плёнкой, от травы тянуло еле ощутимой прохладой.
После нескольких минут молчания Татьяна произнесла:
– Это моё тайное место.
– Тайное?
– Да, тайное… Здесь я молилась. Я молилась о тебе.
– Обо мне?
– О тебе. Тогда, когда тебя увезли от нас.
Он взял её руку и надолго припал к ней губами.
– И ещё я молилась знаешь о чём?
– О чём же, ангел мой?
– Я просила Богородицу, чтобы ты полюбил меня… – прошептала Татьяна и, устыдившись своего признания, спрятала лицо в ладони.
Роман обнял её.
В кустах послышался шорох, фырканье, и Танин медвежонок показался на тропинке. Принюхиваясь к следам своей хозяйки, он смешно ворчал
Наконец, завидя обнявшихся, он проковылял к скамейке и ткнулся своим холодным носом в Танины колени.
– Ах, это ты! – воскликнула Татьяна, гладя его рукой. – Нашёл нас…
Мишка урчал от удовольствия, прижавшись к её ногам.
Роман протянул руку, мишка ткнулся в неё носом и тут же лизнул тёплым языком.
– Та-анюша-а-а! Ро-о-ома-а-а-а! Ау-у-у-у! – прокричали гости хором.
– Нас зовут, – проговорила Татьяна, вставая. – Пойдём.
Взявшись за руки, они пошли. Медвежонок заковылял следом.
Вскоре все уже сидели за столом, установленным под раскидистым широкоствольным дубом, освещённым луной и большой керосиновой лампой, подвешенной Гаврилой прямо на дубовую ветвь.
– Вина, ещё вина! – крикнул Куницын Поле и Гавриле, раздувающим у крыльца два самовара.
Антон Петрович, наполнив бокалы присутствующих рислингом, стал было подниматься с места, но Рукавитинов со свойственной ему мягкостью произнёс:
– Антон Петрович, позвольте мне.
– Уступаю, подчиняюсь и внимаю! – продекламировал Воспенников, садясь. Рукавитинов встал, подержал бокал, как бы рассматривая его содержимое, потом поставил его на стол и, привычным жестом учителя сведя ладони вместе, заговорил:
– Друзья… Знаете, я не специалист по тостам и здравицам, поэтому заранее прошу прощения у вас, Татьяна Александровна, и у вас, Роман Алексеевич, за естественные огрехи и оплошности. Тем более тост мой будет несколько сумбурным по форме и странным по содержанью…
– Чрезвычайно интересно, – пробормотал Антон Петрович.
– Так вот, друзья, я хочу рассказать об одной моей фобии, которая преследовала меня до сегодняшнего вечера.
– Позвольте, Николай Иванович, – перебила его Красновская, – а что такое фобия?
Николай Иванович хотел ответить, но Клюгин, сидящий напротив Красновской, быстро произнёс, полупрезрительно скривя губы:
– Фобия – это непреодолимый навязчивый страх.
– Совершенно верно, – продолжил Рукавитинов, – и этот самый непреодолимый навязчивый страх возник у меня в годы серьёзного увлечения наукой. Я был молодой биолог, только что закончивший университет с малой золотой медалью и собиравшийся целиком посвятить себя науке. То бишь – биологии. В те годы я был прогрессистом до мозга костей, место Бога в моей душе занимала Наука, круг моих интересов ограничивался лабораторией, библиотекой, университетскими аудиториями, иногда – зоологическим и ботаническим музеями. На концерты я не ходил, светских знакомств не имел. В университете я был на хорошем счету, профессора ко мне относились как к перспективному молодому учёному и всячески поддерживали, тем более что работа у меня спорилась и я был близок к защите диссертации. И казалось, что всё так и случится: диссертация, степень, чтение лекций студентам, научная работа – проще говоря, нормальное размеренное продвижение вверх по лестнице научной карьеры, до кресла и мантии академика.