Роман
Шрифт:
Едва Роман рассмотрел этих спящих малюток, как сердце у него сжалось. Они спали так, как способны спать только дети – выпростав и раскинув набегавшиеся за день ножки, положив руку на шейку сестры, ткнувшись носом в пухлую щёку брата, свернувшись калачиком; во всех этих сугубо детских позах было столько невинности и неги, что вошедшие взрослые люди оцепенели и стояли, неподвижно созерцая своих собратьев, недавно пришедших в этот мир. В тишине было слышно, как поцвиркивает за печкой сверчок и слабо трещит фитиль горящей перед иконой лампады.
Роман вдруг понял,
“Так вот как она ответила Клюгину! Вот как просто, как божественно просто!”
Губы его задрожали, ему захотелось обнять детей, Татьяну, этих пожилых людей, столь похожих на детей, и рыдать вместе с ними, рыдать от умиления, боли и радости… Чувствуя, что не в состоянии сдержать рыданий, Роман повернулся и вышел. Едва он ступил из тёмных сеней на крыльцо, как луч только что показавшегося над лесом солнца попал ему в глаза, словно отрезвляя.
Достав платок, Роман вытер слёзы.
Орешины, луг, лес – всё кругом золотилось в мягких несильных солнечных лучах. Сзади послышался скрип сенных половиц, и не успел Роман обернуться, как мимо него, опустив глаза, прошёл Клюгин и, спустившись с крыльца, медленно побрёл прочь, сутулясь сильней обычного.
Почувствовав его состояние, Роман не стал окликать фельдшера. Тёмная ссутулившаяся фигура вошла в орешник и пропала.
“Так вот она какая! – восхищённо подумал Роман. – Так смело, так неожиданно. Это совсем не в духе робкой, застенчивой девушки. А главное – я совсем не ожидал от неё такого! Такой смелости, решительности! Стоило Клюгину пересечь черту допустимого и поставить под сомнение то, что является опорой для каждого человека, как она тут же ответила ему. И как ответила! Сильно, точно, правдиво!”
Ему вдруг захотелось немедленно видеть её.
Он повернулся к двери, и в этот момент, скрипя половицами, из сеней вышел Антон Петрович. В одной руке он держал пенсне, в другой платок. На щеках его блестели слёзы.
Вытерев щёки, он со вздохом облегчения покачал головой:
– Господи… никогда так не ревел… Ну, Рома, тебе Бог такого ангела послал… ой… просто душу всю перевернула…
Позади в сенях показались Красновский и Надежда Георгиевна. Слёзы блестели у них на глазах. Красновский, протиснувшись между дядей и племянником, спустился с крыльца и, отвернувшись, стал смотреть на залитый солнцем лес.
Тётушка, отерев слёзы платочком, быстро поцеловала Романа в щёку, прошептав:
– Рома, будь счастлив…
Спустившись с крыльца, она медленно двинулась вдоль палисадника, взяв себя за локти.
Из сеней вышел Куницын. Лицо его было мокрым от слёз, белые усы дрожали. Присев на лавку, он закрыл лицо руками и разрыдался. Вышедшие вслед за Куницыным Красновская и Рукавитинов принялись утешать старика, хотя и в их глазах было отнюдь не сухо.
Прошло некоторое время, и на пороге показалась Татьяна.
Все, в том числе и далеко отошедшие Лидия Константиновна с Красновским, повернулись,
Стоя на крыльце, Татьяна смотрела на солнце. В глазах её не было слёз, на лице лежала печать покоя и благости.
Её голубое платье в мягких солнечных лучах казалось зеленовато-золотистым, как купол церкви. Роман шагнул к ней. Их взгляды встретились. Он взял её теплые, нежные руки в свои.
Татьяна смотрела на него не отрываясь.
– Есть ли у тебя подвенечное платье? – спросил Роман.
– Есть, – ответила она.
Знакомый румянец вдруг покрыл её щеки, и она опустила глаза, совсем как тогда, стоя в изножье кровати раненого Романа.
Решительным и сильным движением он взял её на руки и понёс к дому через залитый солнцем орешник.
VIII
В три часа наступившего дня хромой звонарь Вавила, маячивший в проёме звонницы и бесконечно долго смотревший из-под руки в сторону дома Воспенниковых, вдруг свесил чубатую голову вниз и крикнул хриплым надрывным голосом:
– Едуууут!
И тут же привычно потянул засаленную веревку, подведённую к языку старого колокола. Гулкие раскаты поплыли с колокольни и повисли в жарком воздухе над пёстрой толпой, окружившей церковь.
– Едут, едут! – прошелестело по толпе, и все повернулись к дороге. Мужики в картузах, праздничных жилетках с расшитыми поддёвками, парни в кумачовых, розовых и фиолетовых рубахах, бабы и девки в цветастых сарафанах, ребятишки – все в возбуждении смотрели на пыльную дорогу, поднимающуюся от изб в гору и теряющуюся в зелени.
Вот из этой зелени в клубах пыли вылетела коляска, запряжённая тройкой, а за ней – другая, третья. Оживлённый гул прошёл по толпе, она стала заранее расступаться.
К буханью колокола и гомону крутояровцев стал примешиваться звук дребезжащих бубенцов приближающегося свадебного поезда. Становясь всё более отчетливым, он словно успокаивал толпу, и она, постепенно стихнув, ждала, замерев. Наконец три тройки вылетели из-за поворота и стали подъезжать к церкви.
Колокол забухал чаще, народ попятился, освобождая проход к храму, в распахнутых настежь дверях которого стоял дьякон в серебристом стихаре. Завидя приближающийся поезд, он попятился и скрылся в церкви, спеша дать знак отцу Агафону.
Три тройки между тем, шумно подкатив, остановились.
В первой находились невеста с женихом и Пётр Игнатьевич Красновский, избранный на роль шафера. Во второй разместились Антон Петрович с Лидией Константиновной и Адам Ильич с попадьёй. На третьей тройке, впряжённой в весьма просторную, хоть и не очень новую коляску, приехали Надежда Георгиевна, Рукавитинов и ещё четверо родственников батюшки и попадьи – Илья Спиридонович, Валентин Евграфыч, Иван Иванович и Амалия Феоктистовна.
Едва Аким, правящий первой тройкой, натянул вожжи, как Пётр Игнатьевич, облачённый в тёмносиний костюм с белой гвоздикой в петлице, грузно спрыгнул на пыльную землю и протянул обе свои пухлые руки, дабы принять руку невесты.