Романовы. Век первый
Шрифт:
Еще будучи митрополитом Новгородским, Никон прорабатывает вопрос об учреждении единой усыпальницы всех патриархов московских. Идея эта находит поддержку и у царя, и у Церковного собора. Местом последнего упокоения первосвятителей объявляется Успенский собор. И вот туда в торжественной обстановке из Старицы переносится гроб патриарха Иова, а из Чудова монастыря – гроб патриарха Гермогена. Однако центральным событием данного мероприятия становится перенос из Соловецкого монастыря мощей Филиппа, сопровождавшийся покаянием Алексея Михайловича за грехи «прадеда» его царя Ивана Васильевича. Замышлялось все это вовсе не для прославления святого, а с тайной целью если не возвысить власть церковную над властью светской, то хотя бы уравнять их в глазах православных христиан.
А тут подоспела и смерть патриарха Иосифа, вместо которого у царя уже была безальтернативная кандидатура Никона. Однако тот, еще сызмальства предупрежденный каким-то гадателем,
Не упустил Никон и чисто материальную сторону своего патриаршества. Он попросил Алексея Михайловича возобновить действие грамоты, ранее выданной Филарету и по его смерти аннулированной, о неприкосновенности патриаршей области и отменить на ее территории действие некоторых статей Соборного уложения 1649 года, ограничивающих, по его мнению, его канонические права.
Получив такое согласие, Никон, еще не отделявший себя от «ревнителей», энергично приступил к исполнению своих обязанностей. При его непосредственном участии вводится монополия и ограничение продажи спиртных напитков, все некрещеные иностранцы выселяются за пределы Москвы – в так называемую Немецкую слободу на Яузе, изымаются, а затем и уничтожаются картины западных мастеров, которым москвичи поклонялись наравне с иконами.
Разногласия с недавними церковными единомышленниками начались не сразу. Искренне уверовавший в свое великое предназначение Никон очень живо воспринял идею объединения (экуменизма) православных церквей Константинопольского, Александрийского, Антиохийского, Иерусалимского и Московского патриархатов. И не просто объединения, а объединения под своим началом, поскольку все патриархи, кроме него самого, были подвластны мусульманским правителям и не были самостоятельными в принятии решений. Более того, он был единственным, кто носил титул Великого Государя и был соправителем православной державы – донора всех греческих патриархов. Его амбиции простирались уже не до «Третьего Рима», а до «Второго Иерусалима», в ознаменование чего на Истре был заложен Воскресенский монастырь, называемый также Новым Иерусалимом, главная церковь которого представляла собой копию храма Гроба Господня в Иерусалиме с пятью патриаршими тронами.
Но это была дальняя перспектива. На дворе же стоял только 1653 год, в котором решалось: брать под покровительство московского царя Малороссию или не брать? В свете своих экуменических воззрений Никон являлся активным сторонником объединения, и его слово оказалось не последним на Земском соборе 1 октября, принявшем положительное решение по этому вопросу. Воссоединение же двух православных государств само собой подразумевало и воссоединение двух православных церквей – Московской и Украинской Константинопольского патриархата. Но как объединять церкви, если за двести лет раздельного существования в их церковные книги вкрались разночтения, а обряды, церковный чин, песнопения приобрели свой национальный колорит, причем в Украинской церкви они в большей степени соответствовали греческим текстам и греческим обрядам, нежели в Московской. Поэтому изменять нужно было как раз в Москве, отставшей в своем поступательном развитии и богословской мысли.
И Никон, не посоветовавшись с «ревнителями», начал, казалось бы, с самого простого, но, на поверку вышло, с самого знакового – «со способа соединения пальцев при совершении крестного знамения». Кроме перехода с двуперстия на троеперстие, вносились также изменения в символы веры, менялось количество коленопреклонений при чтении определенных молитв и возгласов «аллилуйя» по их завершении, в церковных книгах одно слово менялось на другое, уточнялся порядок церковного богослужения. Всего таких нововведений набралось около тридцати. Дабы заручиться поддержкой восточных патриархов против ожидаемых со стороны «ревнителей» возражений, Никон по всем этим спорным вопросам направил «вопрошения» к Константинопольскому патриарху Паисию. Тот, посоветовавшись с Собором и в целом одобрив проводимые изменения, все же предостерег Никона от поспешных шагов по «приведению национального церковного порядка в соответствие с общепринятой практикой», если разница между ними не затрагивает основополагающих догматов веры. Но властолюбивый Патриарх Московский, стремившийся к установлению
Первым пострадал протопоп Логгин, арестованный по надуманному и абсурдному обвинению муромского наместника в июле 1653 года. Вступившегося за него протопопа Ивана Неронова арестовали через две недели и, обвинив в клевете на патриарха, водворили в Новоспасский монастырь. Протестовавшего против патриаршего произвола протопопа Аввакума сослали в Сибирь, а протопопа Данилу из Костромы лишили духовного сана. Следующей жертвой церковной реформы стал епископ Коломенский Павел, заявивший на церковном соборе о своем принципиальном несогласии с исправлением церковных книг и обрядов. Его ждало изгнание и заточение в небольшом монастыре Олонецкого края.
Вот после этих, пока еще точечных, репрессий как раз и состоялись обращение к Константинопольскому патриарху и уже известный нам ответ. Однако честолюбивого Никона, уверенного в своей непогрешимости, не устраивали полумеры и отсрочки исполнения задуманного им. Ему нужна была победа – победа скорая и безусловная. Нашлись и люди, поддержавшие его.
В 1655–1656 годах с помощью патриарха Антиохийского Макария и митрополитов Сербского, Никейского и Молдавского, оказавшихся в Москве, собор русских епископов после нескольких попыток утвердил-таки отлучение от церкви всех двуперстно крестящихся православных христиан, придав тем самым малозначащим разногласиям принципиальный характер и доведя церковь и все русское общество до раскола. Но странное дело, в качестве расколоучителей в историю вошел не Никон, растревоживший консервативный по природе своей русский народ, а сторонники древнеславянского благочиния, веками устоявшихся обрядов и привычных ритуалов. Хотя, по большому счету, все эти обрядовые разногласия и разночтения русских и греческих богослужебных книг можно было бы снять без излишней поспешности и с меньшими потерями. Для этого Никону нужно было проявлять не властолюбие и гордыню, а терпение и готовность к взаимопониманию, особенно в той враждебной атмосфере, которую он сам создал вокруг себя вмешательством в мирские дела и чрезмерной строгостью и требовательностью к служителям церкви. Но куда там! Разве он – Великий Государь (!) – мог снизойти до рутинной разъяснительной работы? Нет, ему нужен был результат: всё и сразу.
Но он просчитался. Дело в том, что Алексей Михайлович был уже не тем податливым семнадцатилетним юношей, из которого еще недавно можно было лепить все, что угодно. К этому времени он уже ощущал себя царем, военачальником и дипломатом, в свои неполные тридцать лет испытавшим восторг побед и горечь поражений. И как когда-то Дмитрий Донской примерно в этом же возрасте стал тяготиться опекой со стороны митрополита Алексия, так и Алексей Михайлович возревновал к своему вчерашнему «особенному другу», им же в пылу юношеской привязанности наделенному титулом Великого Государя. Царя уже не устраивала и концепция Никона, согласно которой христианское государство крепнет и процветает лишь при наличии богоугодной диады патриарха и царя, в которой патриарх ведал бы божественными аспектами человеческого общества, а царь – земными. Согласно этому учению духовное ставилось выше земного, а патриаршество – выше царствования.
Так оно на первых порах и было, но по мере возмужания царя, приобретавшего в военных походах новых советников и помощников, а также по мере «бронзовения» патриарха, наживавшего своим деспотизмом недоброжелателей и врагов, ситуация стала меняться. Она усугублялась еще и тем, что Никон и Алексею Михайловичу не очень-то уступал, обращаясь с ним как старший с младшим и не считаясь с его мнением. Так, он, с легкостью проклявший купца за представление в патриархию неправильного счета за поставленный товар, отказал царю (!) и не отлучил от церкви двух дворян, изменивших тому в Польском походе. Алексей Михайлович терпел-терпел, а потом его перестало устраивать положение послушного ученика, и он, конечно же не без подстрекательства бояр, захотел восстановить верховенство монаршей власти над всеми сферами жизни в своем царстве, в том числе и над церковной. Но, в отличие от патриарха, царь не бросался в бой сломя голову, так как был сторонником постепенного развития событий. Начал он с нелицеприятных замечаний по поводу нарушения патриархом некоторых церковных обрядов, потом он устроил ему разнос за то, что тот отказался назначить своею властью на Киевскую митрополию московского ставленника и тем самым усилить мирскую власть Москвы духовной властью Московской патриархии над вновь приобретенными верноподданными. За этим последовали мелкие, но обидные уколы патриаршего самолюбия: то его забудут пригласить на официальный прием, то обнесут за столом, то не пошлют традиционного подарка от царских щедрот.