Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах

Осараги Дзиро

— Что вы заладили, право! Старость старостью, а вам пока еще сил не занимать.

— Это ты, сударь, зря так говоришь, — вздохнул Яхэй, который явно был не в духе. — Слишком наш командор все затянул. Тут такое дело, что, как задумали, — так сразу надо было и действовать, без проволочек. Вон, в прошлом году договорились, что не позже третьей луны, а теперь выходит, что опять все откладывается. Ясное дело, молодежь недовольна, шумит… Оно и понятно. Вчера только толковал с Такэцунэ — он тоже говорит, надо действовать, нечего больше ждать. Коли наберется человек двадцать, то и сами управятся, без всякого приказа. И то — ведь самые наши орлы: Такэбаяси, Окуда, Такада… Я тоже, конечно, с ними пойду, когда час пробьет. И ты давай с нами. А командор, видно, только выжидать горазд — да похоже, сколько ни жди, с ним до настоящего дела так и не дойдет.

— Ну-ну, а что вы на это скажете? Только,

по моим сведениям, у них там в усадьбе три сторожевых поста. Стерегут денно и нощно, так что муха не пролетит. Наверное, ждут, что мы к ним нагрянем, — смиренно заметил Исукэ.

— Как бы они ни усиливали охрану, что нам какая-то кучка горе-вояк! Неужто мы не прорвемся?! Слишком уж командор все усложняет, к противнику все приглядывается. А всего-то и разговору — что разгромить усадьбу какого-то вельможи!

— Потише немного! Зачем так громко?! — пожурила Яхэя жена, скрытая за бумажной перегородкой.

Хозяин раскраснелся от волнения, но смотрелся молодцом. Исукэ этот бравый старик нравился, и он попытался слегка охладить воинственный пыл Яхэя, приведя свои аргументы:

— Вы поймите, если штурмовать усадьбу, надо так сделать, чтобы оттуда ни один уйти не смог — ну, чтобы наши уж наверняка довели дело до конца и все задуманное осуществили. А разговоры насчет того, что, мол, теперь надо будет ждать до третьей годовщины смерти князя на будущий год в третью луну или до того момента, когда окончательно решится вопрос с правом наследования его светлости Даигаку… Едва ли придется ждать слишком долго. Так что вы уж пока себя поберегите — глядишь, и старик кое на что сгодится, когда пойдем в бой.

Доводы Исукэ выглядели вполне убедительно, так что Яхэй даже сконфузился оттого, что его, почтенного старца, учит уму-разуму юнец почти втрое моложе его самого. Однако он решил, что положение их все же серьезно различается, поскольку, что бы ни случилось, Исукэ-то вряд ли грозит умереть своей смертью в ближайшие двадцать-тридцать лет.

— А ты, сударь, с Гумбэем Такадой говорил ли в последнее время? — осведомился Яхэй. — Уж на что человек правильный, непоколебимый, а и то злится на командора за то, что тот слишком осторожничает. И все, кто с ним заодно, считают, что самурай должен себя вести как самурай — бесстрашно идти в бой, обнажив меч. У него все разговоры о том, что надо наконец этого Кодзукэноскэ Киру прикончить, а ежели, по замыслу командора, все как в театре разыгрывать да затягивать бесконечно, так от того только осуществление нашего плана под угрозой окажется! И я с его мнением совершенно согласен. Такада хоть и молод еще, да закваска в нем от истинного самурайства былых времен — простота без лукавства и сила духа. Неудивительно, что ему не по душе все эти загулы командора.

— А все же вы полагаете, сударь, что Ясубэй будет с нами? — удрученно спросил Исукэ.

— Само собой! Всем сердцем! Только ему не по нраву излишнее глубокомыслие командора, который прежде чем сделать что-нибудь, всегда слишком долго думает. Сам-то Ясубэй, наоборот, с детства был отчаянным сорванцом — вон как он расправился со своим обидчиком на Такаданобабе…

Когда речь зашла о приемном сыне Ясубэя, старик оживился и настроение его явно улучшилось.

Что касается Исукэ-Гохэя, то его речи старца порядком озадачили и повергли в печальное раздумье. Что ж, ничего невозможного тут нет. Еще с тех пор, когда Тюдзаэмон Ёсида под именем Таробэя Синодзаки и Канроку Тикамацу под именем Киёсукэ Мори по поручению Кураноскэ приходили в Эдо, чтобы передать товарищам мнение ронинов, обитающих в Камигате, в некоторых уже зародился этот зловредный дух противоречия. Знал Исукэ и о том, как Тадасити Такэбаяси с Ёсидой и Тикамацу наведывались в Киото, чтобы убедить тамошних ронинов в необходимости решительных действий. Однако тогда их миссия не удалась.

Конечно, если какая-то группа отколется от всех остальных, возникнет большая проблема. По крайней мере, нельзя допустить, чтобы об этом стали распространяться слухи.

Исукэ отправился к Гумбэю Такаде. В прихожей было полно деревянных гэта и соломенных сандалий-дзори. В гостиной, где явно царила напряженная атмосфера, расположились трое. Перед Гумбэем сидели на циновках нахмурившийся Гэнгоэмон Кояма и Гэнсиро Синдо с руками, скрещенными на груди. Все трое что-то весьма озабоченно обсуждали. Когда Исукэ вошел в комнату, Синдо сказал:

— В общем, мы с Коямой собираемся отправиться в Киото, чтобы довести до командора наше мнение обо всех его подвигах.

Исукэ тотчас же догадался, что речь, вероятно, идет о разгульном образе жизни Кураноскэ. В соседней комнате молодые ронины шумно обсуждали

тот же самый вопрос. Из этого гомона можно было уловить, что все так или иначе порицают Кураноскэ. Насколько было известно Исукэ, такого прежде еще ни разу не бывало. К тому же, глядя на собравшихся здесь ронинов, можно было сказать, что далеко не все из них принадлежат, как Гумбэй Такада, к непримиримому крылу. Наоборот, в основном преобладали сторонники умеренных взглядов, обычно готовые менять свои позиции и подстраиваться, но сейчас, собравшись вместе, они шумно выражали недовольство. Исукэ прикинул, что созвать такое количество ронинов было, наверное, нелегко. Конечно, чем больше народу, тем больше их сила, их влияние, и это мощное единение, если говорить точнее, определяет степень контроля над ситуацией и распределение власти. Если так пойдет дальше, то вполне возможно, что группа недовольных, выдвигая всевозможные новые аргументы и предлагая свои решения, в действительности будет только отдаляться от их общей цели — мести. В конце концов, осуществлять задуманное все равно скорее всего выпадет признанному предводителю Кураноскэ с оставшимися под его началом верными людьми. Придя к такому выводу, Исукэ возрадовался в душе и с тем вернулся в свою рисовую лавку. Там он и продолжал работать помаленьку, весь обсыпанный жмыхом, стараясь не пропустить мимо ушей слухов и пересудов, исходивших от челяди из усадьбы Киры.

Тем временем Ёгоро Кандзаки по приказу Кураноскэ прибыл из Киото в Эдо для сбора сведений о противнике. Исукэ охотно согласился разведать для него через прислугу, что творится в усадьбе Уэсуги, расположенной в округе Адзабу.

Молва гласила, что глава рода Уэсуги собирается забрать отца в свою усадьбу, а также, что в усадьбе сейчас квартирует большой отряд самураев, которые в случае чего тотчас должны будут выступить на защиту Киры. За всем этим нужен был глаз да глаз.

Ёгоро поселился в Адзабу, в квартале Танимати, под именем галантерейщика Дзэмбэя из Мимасаку и время от времени прохаживался с корзиной складных и круглых вееров по окрестным улочкам, а заодно и вокруг усадьбы Уэсуги.

Вскоре волнения начались также среди ронинов, проживавших в Киото и Осаке. Слухи о том, что прибывший из Эдо Тадасити Такэбаяси в порыве возмущения дал затрещину Гэнго Отаке, докатились даже до далекого Ако. Правда, по другим, уточненным сведениям, выходило, что затрещины не было и все ограничилось бранью. Как бы там ни было, случай из ряда вон выходящий. Уже из одного этого можно было понять, что дух единения между ронинами порядком ослабел.

Однако Кураноскэ и не думал менять своего образа жизни. Наоборот, он пустился во все тяжкие и настолько распоясался, что порой даже те, кто, казалось, полностью ему доверял, бросали на командора хмурые взгляды. Кто-то вытаскивал его сонного из канавы в веселом квартале Гион, где он валялся пьяный, промокнув до нитки. Нередко можно было видеть, как его ведут, подхватив подмышку, по людной улице то актер Кабуки Такэнодзё Сэгава, то еще кто-нибудь. Даже внешность Кураноскэ изменилась — он куда-то забросил свои два меча, и теперь был с виду обычный горожанин, а не самурай. Сам он то ли вообще собрался от приличного общества устраниться, то ли решил стать расфранченным и утонченным записным прожигателем жизни, но только его часто видели прогуливающимся то в каких-то черных ризах, то со стайкой каких-то расфуфыренных шутов-сотрапезников в пестрых нарядах. Когда начинал накрапывать дождь, поливая цветы вишни, вся компания бросалась врассыпную, ища убежища под навесами домов или под развесистыми кронами деревьев, и только Кураноскэ задерживался на открытом месте, не смущаясь дождем. Отпуская шутки, он стоял, любуясь полускрытыми дождевой завесой цветами и ветвями сосен. Неудивительно, что после таких сцен за ним прочно закрепилась сомнительная репутация кутилы. Вскоре Кураноскэ стало водой не разлить с разгульной публикой из веселых кварталов, и многие в городе его осуждали за такой «оголтелый разврат». Зато теперь в столице и окрестностях, сколько ни ищи, не найти было ни единого человека, который мог бы заподозрить Кураноскэ в том, что он вынашивает планы мести за смерть господина.

До Киото дошли вести, что в Эдо наиболее непримиримые решили отколоться и действовать на свой страх и риск. Ронины в Камигате уже доверяли Кураноскэ лишь наполовину и питали серьезные сомнения по поводу его плана. Дзюнай Онодэра, крайне огорченный такой ситуацией, пытался их образумить:

— Да погодите вы, погодите еще немного! Ведь столько уже ждали — что ж сейчас трепыхаться попусту?! Ну, валяет дурака командор — так это ж он не всерьез, а для отвода глаз. Ведь мы же условились, чтобы всем вместе разом ударить. Потерпите, не торопитесь так! Совсем скоро уже!