Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах
Шрифт:
Что и говорить, князь был очень похож на покойного старшего брата. От этой мысли Кураноскэ не мог отделаться, представляя себе предстоящую встречу, и мысль о том, что князь Даигаку безвинно разжалован и отправлен в изгнание, причиняла ему боль. Больше года он бился не щадя сил, пытаясь уладить дела князя Даигаку, и вновь все оказалось напрасно — князя постигла опала. Слава древнего рода отошла в область преданий — дом Асано обречен бесславно сгинуть…
Как все бренно!.. Это чувство и прежде уже не раз наполняло сердце хозяина усадьбы. Однако не от сознания тщеты всего сущего слезы выступали на глазах Кураноскэ. Он думал сейчас о том, что злая участь князей Асано повлекла за собой крушение судеб нескольких тысяч человек. Думал о том, что многие из этих людей, должно быть, нынче вечером собрались на постоялом
Эта главная ветвь рода… Старейшина дома и прочие сородичи… При их крайнем консерватизме, доходящем до маниакальной осторожности, они, вне всякого сомнения, приложат все усилия, чтобы помешать осуществлению его планов — это Кураноскэ твердо знал с самого начала. Эпоха «мирного правления» пагубна для людей чести — из их сердец постепенно исчезает горделивое достоинство. Они боятся только как бы не потерять свое добро, тревожатся лишь об этом, не задумываясь о том, что избрали путь неправедный. Они дорожат своими землями, своими должностями и хотят только одного — сохранить в целостности все, что имеют — все эти почтенные родичи. Вполне естественно, они должны осуждать «силовые методы», которые избрал Кураноскэ со своими единомышленниками. Как же! Вассалы их родственника осмелились проявить недовольство решением высочайшей власти, пошли на заговор, подрывающий устои государства. Один неверный шаг — и они тоже окажутся вовлеченными в этот водоворот, с их владениями случится то же, что произошло в Ако — отнимут замок, земли, звания…
Кураноскэ в общем-то понимал, что и сам князь Даигаку, брат их покойного господина, тоже не одобряет планов мести. Тут сказывается и давление со стороны родни, и склад его характера. Даигаку не хватает мужества и решительности, присущих его покойному старшему брату. Получалось, что предотвратить месть стремятся не только сёгун и дом Уэсуги, связанный кровным родством с Кирой, но и сами родичи покойного господина. Размышляя об этом, Кураноскэ мысленно прикидывал, кто сейчас заявился с визитом к князю Даигаку на постоялый двор. Должно быть, нелегкие разговоры они сейчас там ведут…
Итак, он один… Каким бы путем ни пошел, всегда один.
Кураноскэ взял металлические палочки, пошевелил угли в жаровне, вслушиваясь в унылую тишину глухой осенней ночи. Лишь чуть слышно доносилось сквозь закрытые ставни позвякиванье забытого под стрехой с лета колокольчика-фурин. [150] Только этот слабый печальный звон да одинокий голос примостившегося под верандой сверчка нарушали ночное безмолвие.
Что-то сейчас поделывает Тикара? — вдруг подумалось ему. Бывало, что и прежде, в минуты беспечного разгула, приобняв при ярком свете фонаря за плечи какую-нибудь красотку в веселом квартале, он задумывался вдруг о старшем сыне, представляя, как тот в одиночестве коротает время дома, и отцовское сердце затуманивалось тоской. Он тотчас же впадал в убийственное настроение и надолго погружался в молчание, чувствуя себя в ответе перед сыном, не находя никаких оправданий своему бессилию.
150
Фурин — маленький подвесной колокольчик с бумажной полоской на язычке. По поверью, в жару фурин издает «прохладный звон».
Тикара сидел в своей комнате, когда послышались тяжелые шаги отца.
— Как ты тут? — спросил Кураноскэ, усаживаясь на циновку.
Тикара, слегка смутившись от неожиданности, улыбнулся, откладывая недописанное письмо.
— Пора бы уж и на боковую, — сказал Кураноскэ первое, что пришло ему в голову, спрашивая себя, кому может быть адресовано лежащее на столе письмо Тикары — небось, давно вернувшимся в родные края матери и братьям? Он не хотел задавать этот вопрос сыну, сознавая свою вину перед семьей и испытывая муки совести, взывающей к покаянию.
Обведя взором аккуратно прибранную комнату сына, Кураноскэ
— Грустно тебе, наверное? — спросил Кураноскэ, глянув на Тикару и вкладывая в вопрос всю отеческую заботу, все свое душевное тепло.
— Да нет, — ответил Тикара с некоторым колебанием, подавшись всем телом немного вперед.
Кураноскэ уже собрался было спросить сына: «Хочешь, наверное, повидаться с мамой, с братьями и сестрами?» Однако он превозмог себя, потянулся к стопке книг, лежащих на столе, взял одну и раскрыл на коленях. Это был том «Рассуждений» Конфуция, [151] носивший следы детского ученического усердия — весь в закладках, испещренный многочисленными пометками. Кураноскэ сразу же признал книгу, по которой еще не так давно каждый вечер занимался с сыном, разъясняя сложные места. С тех пор мальчик подрос и порядком возмужал. Ну да, тогда он был в том самом возрасте, в каком сейчас его братец Кититиё. Как забыть этого милого малыша?! Не то чтобы пристрастный взор отца видел в этой картине великое торжество разума, но образ погруженного в занятия сына будто имел какую-то магическую власть над ним — память под воздействием сильного всплеска эмоций вцепилась в ту картину из прошлого и ни за что не хотела отпускать, словно он дал обет свято хранить воспоминания до конца своих дней. Тикара был таким наивным ребенком… Просто удивительно, как он повзрослел за последние год-два. Сам он, Кураноскэ, в этом возрасте еще гонял собак и птиц да играл с ребятами в войну.
151
«Рассуждения» («Лунь юй») — знаменитое сочинение китайского мудреца и философа Конфуция (VI–V вв. до н. э.). Одна из основных книг в системе классического образования токугавской Японии.
Ласково, с величайшей любовью и нежностью, Кураноскэ смотрел на юношу, который сидел рядом и молчал, тихо радуясь случаю побыть с отцом. Уголки его губ сами собой дрогнули в улыбке — будто он хотел что-то сказать сыну без слов. Да, ведь в таком возрасте месяц — что год в любом другом… Но при этом важно не столько тело, сколько дух. Мальчик, конечно, вырос и возмужал, но все равно в нем еще осталась подростковая неуклюжесть, некоторая скованность. А ведь, наверное, он изрядно повзрослел за последнее время духовно… Все, конечно, из-за череды злосчастных событий. После того как решили не делать сэппуку, а мстить врагу. Ведь план мести зародился под воздействием предопределенных судьбой злополучных обстоятельств. Подросток все воспринимает непосредственно, по-детски, и для его уязвимого сердца такие удары должны быть особенно болезненны.
Наивный ребяческий взор, не замутненный еще заботами взрослого мужчины, был тем не менее глубок и задумчив. Временами казалось, что глаза юноши затуманивает печаль.
Конечно, я не могу заставить его все высказать, — думал Кураноскэ, — но ведь и так понятно… И то, что он сейчас живет совсем не тем, чем живут прочие его сверстники, и все эти ужасные события, и раздоры между соратниками, которые наседают на нас с обеих сторон, и разлука с матерью, с братьями и сестрами… Да и мои безудержные загулы… Все это должно было отразиться в душе подростка, как отражаются тени в зеркале пруда.
Конечно, он знал, он видел и раньше… Словно оправдываясь мысленно перед самим собой, пытаясь найти аргументы в свою защиту, Кураноскэ все острее ощущал угрызения совести и чувствовал, как горькое раскаяние вскипает в груди.
Глядя на безмолвно улыбающегося Тикару, Кураноскэ внезапно понял, что своими руками собирается убить собственного ребенка, которого так заботливо растил. Зачем этот мальчик читает книги китайских философов, зачем с усердием радеет в учебе? Не все ли равно, будет он стараться в учебе или нет, если конец уже близок? И это ладное, крепкое, словно молодое деревце, тело, и благородная душа, воспитанная и окрепшая в праведном упорном труде, — все обречено погибнуть в единый миг под леденящей десницей божества смерти.