Россия и ислам. Том 2

Батунский Марк Абрамович

Уже одно это до предела, казалось бы, обостряло и углубляло разногласия в русском обществе второй половины XIX – начала XX вв., касательно явных и эксплицитных противопоставлений Ислам – Православие; Мусульмане – Русские; Гомогенность – Плюрализм.

Глава 7

Миссионеры в поисках выхода из тупика

1. Столкновение нормативных моделей мусульманского модернизма и миссионерства. Вновь Миропиев

Мусульманские модернисты энергично боролись против тех, кто считал фанатизм изначальной, вечной и доминирующей чертой ислама и его последователей. При этом в ходе полемики допускались и резкие нападки на европейскую цивилизацию. Так, в № 10 за 1885 г.

«Восточного обозрения» кто-то «из образованных лиц, хорошо знающих магометанскую литературу», выступил с критикой Миропиева, который не рассматривает фанатизм «как свойство вообще природы, присущее всему человечеству в известной исторической стадии и в данную эпоху религиозной нетерпимости. Пусть автор (Миропиев) взглянет на историю просвещения и цивилизации народов, и он убедится, что далеко не в одном исламе существует фанатизм. Ведь… европейский мир в течение целых 12 веков после своего духовного возрождения ровно ничего не сделал в пользу науки и просвещения; напротив… оказал сильное гонение и нетерпимость ко всякому свободному мышлению и умственному развитию. Но зато мы видим в исламе, что он, спустя два столетия после своего духовного возрождения, тотчас же ревностно принялся изучать греческую науку и в продолжении целых 6–7 веков, во время царствования мусульманских халифов… был центром умственного движения…».

Обвинив далее Миропиева в том, что он «выхватывает наугад» стихи Корана, чтобы только доказать превалирование в нем фанатизма, его оппонент, подчеркнув, что «для оценки какой-либо части важно знать не только все целое (в данном случае Коран. – М.Б.), но и причины, вызывавшие ее», делает следующий интересный ход: «Спрашивается, какой либеральнейший и гуманнейший из полководцев XIX века, раз став на территорию своего противника и обращаясь к войскам с речью, что сказал бы? – будет ли он возбуждать воинственный дух в своих солдатах, призывая их к храбрости, или же, наоборот, станет уговаривать их на войне быть миролюбивыми, чтобы не посмел ни один солдат его армии поражать своего врага».

В заключение оппонент Миропиева утверждает – и этот тезис, как я не раз подчеркивал, был доминирующим в русской либеральной мысли (во всяком случае, в ее фидеистических направлениях), – что «всякая религия, дающая человеку понятие о Верховном Существе, делающая его и нравственным вследствие религиозных принципов, – достойна уважения». В «магометанстве, – добавляет от себя редакция «Восточного обозрения», – были свои нравственные догмы и свой гуманизм».

В ответ Миропиев заявляет: «Кто же… с этим станет спорить? Ведь если бы не было ни того, ни другого, то ислам не был бы религией»¹. Миропиева, впрочем, злит, что издаваемая в Баку газета «Каспий», а также и бахчисарайский «Переводчик» Исмаила Гаспринского, являются, по его мнению – совершенно, впрочем, справедливому, – такими «периодическими мусульманскими органами, которые, стремясь объединить русских мусульман в одно целое, стараются на каждом шагу представить ислам самой чистой религией в мире, способствующей прогрессу во всех сферах народной жизни»².

Миропиев цитирует письмо³ известного миссионера Н.И. Имлинского (к тому времени уже покойного) обер-прокурору Св. Синода Константину Победоносцеву: «…Гаспринский… преследует цели: во-первых, распространить между магометанскими подданными Русской империи европейское просвещение на магометанской основе, магометанские идеалы подкрасить европейским образованием; во-вторых, все многомиллионное разноместное и частью разноязычное население магометан в России объединить и сплотить (пример – немецкое объединение); в-третьих, уложить посредством своего органа, для всех в России магометан тюркского корня, язык османский. И что же оказывается теперь?., в Казани с года на год умножаются турецкие газеты и учебники, по приему и содержанию европейские, а по языку османские. Значит, Гаспринский и К° хотят провести к татарам европейское образование, но только отнюдь не через Россию… план составлен

искусно и основательно… татарская интеллигенция, замазывая русские глаза мнимым рационализмом или либерализмом, усиливается создать мусульманско-культурный центр в России».

В этой связи надобно подробней коснуться очень интересной во всех планах брошюры «Русско-восточное соглашение» (Бахчисарай, 1880 г.) все того же Гаспринского, газета которого «Переводчик», стараясь, по ее собственному выражению, «все полемизировать», «отлично служит делу панисламизма», как уверял Миропиев⁴.

Вот здесь-то он сильно преувеличивал, ибо, скорее всего, именно Гаспринский может быть назван духовным отцом евразийства – куда более законным, нежели Н. Данилевский, К. Леонтьев, Ф. Достоевский и даже Ухтомский или Бадмаев.

Еще в начале 80-х гг. он выдвинул идею о том, что Россия – законная преемница империй Чингисхана и Тимура. В брошюре «Русско-восточное соглашение» Гаспринский не только ратует за союз России с соседними мусульманскими странами – Персией и Турцией – против Европы, но и подчеркивает многогранную близость русских и мусульман вообще: русские «ближе нам по складу и культуре, чем народы Запада». Он – за то, чтобы «Россия стала родной всему мусульманскому Востоку… и действительно пошла во главе мусульманских народов и их цивилизации». Но одновременно же Гаспринский делает серьезный намек на то обстоятельство, что мусульманский мир во главе с турецким султаном-халифом все активней сплачивается, что он становится все более чувствительным к ущемлению какой-либо части своих единоверцев, находящихся под властью европейцев⁵.

Эта двухсотмиллионная мусульманская масса, подчеркивает Гаспринский, придавая доминирующее значение вере и игнорируя «различия в происхождении, в языке», в принадлежности к той или иной стране и т. д., «никоим образом не может быть игнорируемою» (с. 18).

Миропиеву тем самым дается очередной повод заговорить о повсеместном усилении (в особенности вследствие побед турок в войне с Грецией) панисламизма, о том, что его плоды «рано или поздно, а вернее всего, в близком будущем, доставят немало крупных политических сюрпризов европейским правительствам, имеющим у себя под властью мусульман… Теперь именно такое время, когда, вместо ненужного, нежелательного и даже обидного «русско-восточного соглашения», т. е. союза России со всеми мусульманскими государствами, который предлагает… Гаспринский, всего полезнее было бы европейским правительствам обсудить (вопрос) о той политической опасности, которая грозит им от мусульманского полумесяца»⁶.

Миропиев вынужден признать, что цель, которую ставят отечественные мусульманские модернисты, получившие, как правило, русское образование, «похвальна и симпатична». Но зато самые средства ее достижения кажутся ему и вредными и неосуществимыми.

«Неосуществимы они потому, – утверждает Миропиев, – что все это вместе взятое умственное движение в исламе, за исключением панисламизма, есть явление довольно искусственное, так как оно само в себе заключает внутреннее противоречие. Если Коран заключает в себе всю истину, все потребное для мусульманина на все времена, как любят хвалиться те же мусульмане, и если, сверх того, Коран враждебно относится ко всем новшествам… то в исламе нет места для какой-либо реформации и прогресса вообще. Это отчасти сознают и сами глашатаи мусульманской реформации»⁷.

Миропиев ссылается в доказательство на Девлет-Кильдеева (с. 25), признавшего, что «установление Магометом догмата неизменяемости и непогрешимости законов как будто поставило точку ко всем реформам, могущим последовать после него в политическом и гражданском устройстве приверженцев его учения». Ухватившись за этот тезис, Миропиев продолжает: «…если это так по отношению к политическому и гражданскому строю, то тем более, конечно, это должно сказать по отношению к религиозному миросозерцанию и нравственности. Если бы и состоялась, сверх всякого ожидания, подобная реформа, то новое учение потеряло бы характер мусульманства»⁸.