Росстань

Гурулев Альберт Семенович

Эпов и Северька принесли воду. Партизаны быстро разобрали холодные фляжки, запрокинув головы, жадно пили. Утирались рукавом и снова пили.

— Что же нам с тобой, Григорий, делать? — задумался Николай Крюков. — Взяли бы тебя с собой, да коня заводного нет…

— Слышь, Николай, — захохотал Федька, — давай я его лучше зарублю. И мороки никакой.

Николай шутку не поддержал. Федька понял, что сказал не то, замолк.

— Не бросайте меня, — вдруг взмолился Эпов. — Ну, куды я один? В село все

едино мне не вернуться. Не берите грех на душу.

И верно: Григорию домой не вернуться. Там, может, его ждут не дождутся, чтоб к стенке поставить. Потому как дезертир. Потому как в дружине не хотел ходить. Потому как про свободу горлопанил. Да мало ли еще каких грехов можно насчитать за маломощным хозяином Гришкой Эповым.

Лучка Губин, прислушивавшийся к разговору, приподнялся с земли.

— Пусть он со мной поедет. И вдвоем не задавим коня.

Эпов обрадованно заморгал глазами, подсел к Лучке и больше уже не отходил от парня.

— Дядя Григорий, — позвал Федька.

— Отвяжись от меня, репей. Племянничек нашелся.

— Ты из револьвера стрелять можешь?

— В тебя, язву моровую, попал бы обязательно.

Федька полез рукой куда-то за спину, вытащил револьвер, расплываясь в улыбке, протянул его Эпову.

— Возьми. Достанешь винтовку — отдашь. Смотри, заряжен.

— Я девятьсот четвертого года призыва, а ты меня учишь.

Но парни видели — оружие сделало Григория счастливым: разгладились морщины около губ, растаяла обида на Федьку. Эпов исподней рубахой нежно протер револьвер, сдул с него пылинки.

— Коня теперь достать — и человеком бы стал. Примет меня в отряд Осип Яковлевич?

— Примет, — успокоил его Николай.

— Эх, урядник, идол ты бурятский, до смерти не забуду доброту вашу. А то ж куды я один? — Эпов расчувствовался, достал кисет, сделанный из мошонки молодого барана, принялся угощать всех махоркой.

— Не, — отвел его руку Федька и скорчил рожу, чем вызвал смех. Смеялся и Эпов.

От Эпова партизаны узнали, что в Тальниковом вторую неделю стоит сотня баргутов. Там же банда Веньки Кармадонова.

— Это ваш, караульский, — мстительно сказал Григорий и посмотрел на Федьку.

Кармадонов имеет свой обоз. Но может быть, Венька со своим войском уже ушел к границе.

С рассветом партизанская разведка подошла к Караульному. Спешились в тальниках, густо разросшихся по излучинам речки. Последние годы тальник почти не вырубался, и теперь в его зеленых зарослях безбоязненно могли укрыться целые сотни. Местами тальник был так густ, что без топора или клинка не то что конному, а и пешему не пройти. Прибрежные балки растянулись на многие версты. В широких логах даже в самые засушливые годы наметывали громадные зароды духмяного сена.

Как и на прошлой дневке, Николай выставил наблюдателей.

—

Смотрите строже, — наказывал он Филе Зарубину и Лучке Губину. — Особенно за дорогами. Пусть люди поспят. Часа через два мы с Федькой вас сменим.

И здесь земля щедро цвела. Черноголовник, ромашка, маки сплошь устилали луговину.

— Паря, красота-то какая! — не удержался Филя. — Я здесь сколько бродил, — мотнул он в сторону лугов, — и не видел. А сейчас будто прозрел.

Лучке нравятся Филины слова.

— Много красоты на земле. И видеть ее надо. А не все видят.

Филя мужик бывалый и свое суждение имеет.

— Чтоб красоту видеть, сытое брюхо надо. Наешься — тогда и душа для красоты открыта. Только и тут край есть. Когда обожрешься — тоже ничего не увидишь.

Родные места настраивали на воспоминания. Детство. Совсем недавно проскакало оно в компании сверстников на гибких таловых прутьях. Скакали лихие казаки, лихие рубаки, и горе было всем врагам царя и Отечества. Свистели деревянные шашки, летели на землю цветы черноголовника и полевого чеснока. А теперь Лучка сам выступил против царя, врага Отечества. Нет, давно прошло детство.

— Анна моя лучше всех девок казалась. Да так оно, верно, и было, — Филя задумчиво улыбается. — Смешно, как я ее первый раз провожать насмелился. Сердце, думал, выскочит, когда взял ее за руку. Смехота. А потом вроде обнять решился. Зацепил за шею, как сноп серпом. Идем. Она молчит, и я молчу…

— Теперь так же девок Леха Тумашев провожает.

— Во, я и был вроде Лехи. А таким, как Федька, легче живется.

— Это кто тут мои косточки перемывает? — Федька вылез из-за куста. — Тихо вроде?

— Тихо.

— Тогда спать катитесь.

Федька прилег в траву, снял фуражку.

— Катитесь. Сейчас Николай придет.

— Обожди, паря, — Филя поднялся на колени, — пылит вроде кто-то. Вон по дороге.

— Лучка, тащи Николахин бинокль. Поглядим.

Парень вспугнутой ящерицей скользнул в кусты: был Лучка и нет Лучки. И не слышно даже.

— Хорош пластун, — Филя одобрительно причмокнул.

Николай появился быстрее, чем его ожидали. Он поднял к глазам завезенный с германского фронта бинокль, смотрел долго, потом передал бинокль Филе.

— Отряд какой-то идет. Сотни две, не меньше.

— Беляки, — уверенно подтвердил Филя, не отрываясь от бинокля.

— Батарея шестидюймовых пушек… Обоз имеют.

— К границе подались господа, — ощерился Николай. — Ночевать, видно, в Караульном будут. А может, и сразу на ту сторону, в Маньчжурию.

Белоказаки скрылись в лощине, и только по белесой ленточке пыли можно было догадаться, что в лощине кто-то передвигается.

— А вон еще черти вершего несут.

— Где? — Николай снова схватил бинокль.