Ротмистр Гордеев 3
Шрифт:
— А как раньше на Руси числа записывали, ну, до арапских цифер? — интересуется кто-то из любопытных.
— Да, как и римляне, буквы использовали.
Оставаясь в тени у входа в землянку, прикрытые плащ-палатками, слушаем Осадчего еще минут пять. Разговоры все о цифрах, числах, да о счете.
Трогаю Скоропадского за плечо и киваю на дверь. Нас ждут дальнейшие тайные разыскания.
Воронович тоже весь обсыпан мелом — испачканы не только пальцы, но и обшлага его гимнастерки и даже нос
— Букв в русском языке, братцы, общим счетом тридцать пять. Из них одиннадцать гласных, три полугласных… — бывший паж обводит меловой чертой три буквы: «Ъ», «Ь» и «Ы», — и двадцать одна согласная.
Слушатели как могут чиркают карандашами в тетрадках, выводя буквы. Не у всех получается с первого раза.
Коля ходит между «учениками», некоторые из которых годятся ему в отцы, поправляя и показывая.
Парень легок в общении и не спесив, хотя еще несколько месяцев назад вращался совершенно в другом обществе, в кругах высшей аристократии.
Воронович много шутит, но опасных разговоров с сослуживцами не заводит.
Скоропадский вопросительно смотрит на меня. Киваю ему в сторону выхода из землянки.
Под косыми струями дождя плотнее кутаемся в плащ-палатки.
— Если методом исключения, то искомый агитатор революционер — Всяких? — чувствуется, перспектива тратить время на последнего потенциального подозреваемого не слишком улыбается Скоропадскому.
— Павел Петрович, понимаю, промокли и устали слушать, но давайте не расслабляться. Хочу убедиться наверняка, с уликами.
— Вы правы, Николай Михалыч. Идёмте.
Уже вечер.
Территория расположения эскадрона нашими общими стараниями неплохо освещена — столбы с масляными и керосиновыми светильниками расставлены вдоль дорожек, вернее деревянных мостков сколоченных и брошенных поверх грязных ручьев, в которые превратились тропинки и дорожки.
Пробираемся по мосткам к расположению первого взвода, где как раз учительствует Капитон Илларионович, студент-недоучка из петербургской Техноложки.
Прежде чем войти в землянку, останавливаемся у двери, прислушиваемся.
Голос Всяких бубнит с выражением из-за двери, но слова разобрать можно.
— Вот шли по дороге два мужика: молодой, да старый. Видят: на дороге — мешок денег. Молодой поднял и говорит: «вот бог мне находку послал». А старик ему в ответ: «чур, вместе».
С интересом прислушиваюсь.
— Молодой в ответ: «нет, мы не вместе нашли, я один поднял». Ничего ему старик на это не ответил. Прошли они еще немного. Вдруг слышат, скачет сзади погоня, кричат: кто мешок денег украл! Молодой струсил и сказал: «как бы нам, дядюшка, за нашу находку беды не было». Старик сказал: «находка твоя, а не наша, и беда твоя, а не наша». Малого схватили и повели в город на суд, а старик пошел домой.
— Так и поделом ему. А старик ни при чём! Всё правильно, у тебя, Капитон, в твоей книжке написано.
— Ну, Лев Толстой, даром, что граф,
— Баре, они — ить тоже разные бывают. Этот твой Толстой — голова, я слыхал.
— А ведь история-то эта, ребята, — вдруг выдает Всяких, — про нынешнюю войну.
— Да ну?
Еле успеваю поймать Скоропадского, будущий гетман уже дернулся, чтобы распахнуть дверь.
Прикладываю палец к губам.
— Давай дослушаем, Пал Петрович. Похоже, самый сок сейчас пойдет.
— А вот так. С чего японец на нас напал? — Голос Всяких идет вверх.
Ему, похоже, не впервой перед людьми выступать. Опытный.
— Как с чего? Басурман он. Гадостей России хочет сделать, — звонко вступает чей-то молодой голос.
— Не барагозь. Ероха! Земля японцу тутошняя глянется. А мы ее уже заняли, — это кто-то постарше, и, судя по всему, поопытнее, чем Ероха.
— Братцы, да какая же это наша земля? Это ж Китай. У них тут и свой народ, и свой закон, и свой император.
— Была китайская, станет наша! — залихватски замечает кто-то из невидимых бойцов басом. — Землица тут добрая, её на всех хватит, а то у нас в Ярославской — супесь на суглинке, а лучшие земли по сию пору у бар.
— Так, может, братцы, лучше на своей земле порядок навести? — прорезался Капитон, — Чтобы и закон для всех один, и земля, чтобы для всех поровну! В первую очередь, для тех, кто на ней работает, а не прибыли стрижет… Дороги нормальные построить, грамоту всем дать, голод и болезни под корень извести…
Собрание загалдело.
— Не говори глупостей, Капитон Илларионович! — осаживает кто-то басовитый пропагандиста. — Кончится война, тогда и будем думать, а пока надо делать, что командование приказывает. Мы, чай, не бестолочь. Люди почтенные, служивые.
— Будем брать, гада? — шепчет Скоропадский, уцелевшей рукой нашаривая кобуру револьвера под плащ-палаткой.
— Будем, Паша, — киваю я. — Но не сейчас.
[1] Текст листовки составлен из нескольких реальных прокламаций и брошюр партии эсеров: Красноярской группы ПСР, ЦК ПСР, Сибирского Союза ПСР.
[2]. Гордеев/Шейнин и сам не предполагал, насколько он ошибался в своих предположениях о Николае Вороновиче. В реальной истории, тот активно участвовал в Первой Мировой дослужился до ротмистра и… члена партии социалистов-революционеров. Будучи председателем Лужского Совета солдатских депутатов и со своими бойцами остановил шедшие на Петроград в начале марта эшелоны 68-го пехотного Бородинского полка 17-й пехотной дивизии, участвовал в подавлении Корниловского мятежа. Будучи командиром «зеленых» освобождал от деникинцев Сочи, Туапсе и его окрестности. Но большевиков не принял. Эмигрировал через Грузию в Европу. Но на данный момент времени — начало осени 1904 года Гордеев/Шейнин оказался прав — в этот момент Воронович до эсеровских идей еще не дозрел.