Рожденная в гетто
Шрифт:
У меня есть приятель, у которого кардиологическая клиника, доктор Морэн. Помешан на всем русском. В самом начале моего пребывания в Париже я ему давала уроки русского языка. Он готов заняться Ариелиным «случаем».
Проводят исследование. «Немыслимо, что она дожила до своих двадцати лет, – говорит мне доктор Морэн. – Когда сегодня дети рождаются с этим пороком, их оперируют в самом начале. Без операции они умирают младенцами. Ариеле нужно срочно возвратиться в семью на родину…»
Чтобы получить визу на возвращение в СССР, нужна справка. И мне поручено отнести ее в консульство. Несу. Читаю. Глазам своим не верю. «Два года максимум жизни…» Заключение консилиума французских светил. Ариела и ее «Голубая болезнь» обманули это предсказание ровно на 47 лет.
В Москве, за мои многочисленные приезды, мы
Моя первая французская подруга Анн. Она меня многому научила. Мы с ней приехали в Россию в 1965 году летом. В моем животе уже пятый месяц обитало существо, которое станет моим сыном Иваном. По программе нашего передвижения, разработанного в парижском консульстве, мы едем в Ялту. Ариела – с нами.
Ариела заочно снимает комнату на берегу моря, где мы проведем два дня. Садимся в такси, приезжаем в пункт, откуда мы должны спуститься до моря. Где-то в середине пути, среди виноградников, Ариела начинает синеть. Вынимаю из сумки «revitalose», витаминный комплекс в ампуле, который всегда помогал Ариеле. Помогает. Доходим до дома. Хижина дяди Тома. Вода в колодце. Телефона нет. Хозяйка – вовсе не море симпатии. Еще светло. Говорю: «Если тебе было так трудно спускаться, а как будет подниматься?» «Давай убираться отсюда, пока светло», – отвечает Ариела. Восхождение длится более двух часов. Каждые два метра Ариела садится и отдыхает. Добираемся до шоссе. С трудом останавливаем машину. Ночь. Ариела снимает койку в каком-то пансионе. Мы с ней ложимся валетом и засыпаем.
Идет 72-й год. Я приезжаю в Россию. Ариела в одной из своих лучших форм. «Голубая болезнь» ведет себя отлично. Скоро она и ее семья приедут на Запад. Родители – в Израиль. Братья – в Лондон. А сама Ариела – в Париж. Ее французские документы можно будет восстановить.
К моему приезду Ариела познакомила меня с московскими художниками. Они дали нам адреса людей в разных еврейских организациях. Им надо имена и адреса людей, кому надо послать приглашения на выезд из СССР по израильской визе. Я прошу их написать на папиросной бумаге. Последующее свидание организуется, где мне передают документы о том, что делается в психиатрических больницах СССР. Записываю данные; имена жертв-диссидентов, имена врачей, названия учреждений. Получается рулон туалетной бумаги, исписанный мелким почерком. Этот рулон бумаги превратился в статью, опубликованную в Nouvel Observateur под вымышленным именем физика-диссидента. Вывезти этот «товар» через таможню где-то возле Львова нам стоило с подругой Николь много нервов.
В Ариелиной жизни теперь Роман Сеф. Ее муж, ее судьба. В ряд с «Голубой болезнью». Теперь, когда их обоих нет на свете, можно сказать, что это была замечательная пара. У Романа были удивительные глаза с такой затаенной грустной усмешкой. Почти как у Чехова на той фотографии, которая в рамке стоит по соседству с телефоном и фотографией моего сына Ивана. С появлением Романа в нашу общую с Ариелой жизнь вошел и Андрюша. Он стал как бы нашим сыном, хотя по возрасту годился в отцы. Роман встретил Андрюшу в ГУЛАГе. Роман начинал там свой срок как сын «врагов народа», Андрюша отсиживал в данных краях многие годы. Начал на Соловках, закончил на Колыме. Уехал из Парижа к отцу, красному генералу, будучи подростком, а возвратился к маме в Булонский лес сорокалетним мужчиной.
Когда Андрюша стал серьезно болеть, а ему уже было за 80 – Ариела нашла ему место в доме для престарелых в Сен-Женевьев,
Входит в комнату Ариела. С ней огромный торт, шампанское, какие-то бенгальские огни. Когда эти огни приводятся в действие, вдруг раздается оглушительный вой противопожарной системы. Весь дом в панике. Андрюша не реагирует, а мы с Ариелой, как безумные, начинаем хохотать.
Хоронили нашего «приемного сына» вместе. Ходили на его могилу и вместе, и отдельно. Ариела приезжает в Париж все реже и реже. «Голубая болезнь» стала хулиганить. Французские врачи предложили новейший курс лечения. Я знала, что Ариела на него согласится, хотя она делала вид, что размышляет. И чудо произошло, второе после гетто, если не считать, что самым большим чудом была сама Ариела.
В последний раз мы были с ней вместе на концерте в аудитории Лувра. Няне, инвалидному креслу и баллонам с кислородом была дана отставка. До ресторана мы шли пешком. Я заметила, что в этот наш последний выход Ариела была одета в чистейший авангард японского типа, который совсем не бросался в глаза. И меня это порадовало, как прежде, когда она примеряла только что привезенный наряд в те далекие-далекие годы. Узнала я об Ариелиной кончине на острове Le Reunion в Индийском океане, где мой сын Ваня живет и работает сельским врачом. Тогда же решила, что поеду по возвращении в Лондон повстречать братьев и съездить на кладбище.
Когда мы туда с Моней пришли с вазой и с огромным букетом, кладбище было наглухо закрыто. Шабат. Колючая проволока. Моня мгновенно отмечает место на заборе, где колючей проволоки нет, и как натренированный гимнаст перепрыгивает с вазой и букетом.
На следующий день идем уже через открытые ворота с Беном, добавляем цветы. Бен читает молитву на иврите. А на третий день Моня приезжает за мной со своей младшей дочкой Катей. Поражает, что она – вылитая Ариела, как на той фотографии, которую она мне однажды подарила. Ей там лет шесть-семь. Я порадовалась. У Ариелы есть последовательница.
Сергей Николаевич «Подарок от Ариелы»
В ее облике было что-то от птицы. Экзотической, странной птицы, невесть как залетевшей в наши края. Помню ее прилежной посетительницей всех театральных премьер и вернисажей. Одетой всегда подчеркнуто стильно, не по московской, а по парижской моде. Так что было с ходу не разобрать, иностранка перед тобой или соотечественница. И по тому, как она чересчур любезно улыбалась и растерянно извинялась, когда у нее просили лишний билет на подступах к консерватории. И как близоруко озиралась по сторонам, стоя в какой-нибудь бесконечной очереди в буфет или в кассу, или еще куда-нибудь, где полагалось иметь особую сноровку и растопыренные упорные локти, которых у нее отроду не было, – по всему этому она была не наша, не местная. Чужестранка, почему-то живущая в Москве, в Лаврушинском переулке, в писательском доме напротив Третьяковской галереи. И имя у нее было иностранное – Ариела, рифмующееся и с гриновской Ассолью, и с булгаковским Азазеллой.
Впрочем, были и другие адреса, о которых можно было только догадываться, когда она в разговоре вдруг упоминала то Париж, то Лондон, то Вильнюс. И всюду у нее были дома, друзья, родня… И последняя премьера Мориса Бежара, на которую она специально летала в Лозанну, и платья из последней коллекции Sonia Rykiel, которые она купила в бутике на Сен-Жермен, – все это были приметы другой жизни. Тогда, в конце 70-х, когда я с ней познакомился, об этой жизни можно было только фантазировать и мечтать, прорываясь на закрытые просмотры в Госкино или пролистывая спецхрановские журналы. При этом Ариела никак своими возможностями не похвалялась. И происхождение их было немного туманно. И уж точно первой готова была над ними пошутить. Рассказывала уморительные истории, например, как в Большом театре капельдинерша брала за рукав ее супермодного свитера со швами наружу и участливо шептала: «Что ж вы, девушка, его наизнанку-то надели! Такая красивая вещь». А эти швы были последним парижским шиком, о котором в Москве знала только она одна, ну и, может быть, еще Майя Плисецкая.