Розовый слон
Шрифт:
— Объектив, — дополнил Нарбут. — Чем примечателен этот автобус?
— "Икарус", этот с раздевалкой сзади. Впервые в Бирзгале. Рига — Бирзгале. Три часа. Супер!
— А эти возбужденные женщины? Рты разинули. Какую арию поют?
— Про апельсины. Очередь за апельсинами. Если бы я этого не зафиксировал, грядущим поколениям не было бы ясно, что такое очередь.
— А это — внизу, как шнур кнутовища, а поверху широкое, как простыня. Будто окна, будто шиферные балконы..
— Есть окна, есть балконы, есть. Новые дома в Тендиках. Перспектива снизу. Районная газета заказала новые тендикские дома. Полдня я глазел со всех углов: как доказать, что эти коробки построены
— Свое-то свое, но такое, как у пропойцы, у которого каждый глаз косит в другую сторону.
— В газете все-таки поместили.
Нарбут поглядел на Пакулиса пристальнее. Пойди пойми, что скрывается за пушистой прической, за этими бакенами и дешевым синим пиджачком. Историк по меньшей мере.
— А как насчет передовиков? Семьдесят третьего года, для дома культуры.
На полу тут же были выложены в ряд доярки, трактористы, плотники, вязальщицы. Неужто снимал их тот же самый Пакулис: все одинаковые, торжественно-серьезные, световой венчик над головой, как у людей, занятых в сеансе столоверчения. До фотографа, кажется, все лица обработал боксер, сдвинув их наискосок. Разница только в том, что одних ударил с правой, других с левой стороны. Молодые они или старые — лица у всех гладкие, как попочки у младенцев.
Нарбут опять поглядел на фотографа. Довольно экспрессивные жанровые картины с сорванной бурей крышей фермы или сварливые бабы у ящиков с апельсинами и академически величавые лица вязальщиц джемперов или свиных акушеров казались взаимоисключающимися.
— Знаю: одинаковые, как почтовые марки. Иначе нельзя. Таков стандарт. Смеяться тоже нельзя. Касперьюст мне сказал: если в публичном месте увидят, что председатель колхоза смеется, никто больше не будет его слушаться.
Нарбут отобрал десятка два, по его мнению, более выразительных лиц. Приливы энергии у него наступали не только когда очень хотелось писать, но и когда не было денег. А Касперьюст пригрозил заморозить его зарплату. Перейдя через улицу, в мастерских молочного пункта из гвоздей разного калибра он согнул нужные крюки и взялся за украшение вестибюля. На степах повесил широкие струганые еловые доски. Сквозь лак, как речной поток, волнуясь, текли широкие волокна. Стараясь найти приятные для глаза расстояния и пропорции, он прикреплял к доскам фотографии. Над дверью в воздухе повесил вырезанные из картона буквы, которые напутствовали: "До жатвы сено под крышу!" Когда под снимками были прикреплены выведенные тушью надписи, с улицы через высокую дверь вошел Касперьюст. Они оба видели фильмы об открытии художественных выставок. Касперьюст — первый гость — заложил руки за спину и начал обход в сандалиях на босу ногу.
Осмотрев передовиков, Касперьюст торжественно крякнул:
— Фотографии соответствуют действительности и все они правильные, только не знаю, как насчет отбора..
— Это все зарегистрированные передовики!
— Но какие? К примеру, эта доярка Элма Юкумниеце. Вы не знаете, что месяц тому назад она окатила молоком мужа, когда тот подвыпивши начал на ферме ее лапать.
— Нет… По лицу этого не скажешь…
— Но мы-то знаем. Еще будет товарищеский суд, потому что это было колхозное молоко. Так что… не надо торопиться с Юкумниеце до товарищеского суда. Может случиться, что после него ее больше не оставят в передовиках. Так, рядом Дайлонис Буцис, тракторист. А вы знаете, что он два раза
— Жаль, такой симпатичный парень, — вздохнул Нарбут.
У следующего фото Касперьюст сурово нахмурил брови:
— Чем глубже в лес, тем больше дров: и Скродерен тут!
— Лучший грузчик на товарной базе. Конфеты из ящиков не выуживает, пишет поздравительные стихи для нужд дома культуры.
— А лента, черная лента вокруг волос? Углы рубашки завязывает в узел. Если мы такого выставим тут в пример, то будут говорить, что дом культуры пропагандирует лепты вокруг волос и голые пупки. Не годится, определенно не годится!
Нарбут сунул руки в карманы брюк, прекращая тем самым изображать любезного сопровождающего во "время акта открытия выставки.
— Вчера годились, сегодня нет.
— Если человек, пусть даже вчерашний передовик, сегодня ведет себя как-то так… исключительно, то в дом культуры его впускать нельзя.
— Даже у передовика может что-нибудь приключиться, не та жена или… Не грешат только покойники да пенсионеры.
— Нельзя сказать, чтобы голова у вас была совсем пустой. Этих трех изъять и заменить их тремя ветеранами труда.
Тут Касперьюст запрокинул голову и увидел тот самый лозунг.
— Это еще что такое? "До жатвы сено под крышу!" Что сие должно означать?
— Это значит, что всякий, кто заходит в вестибюль; должен поскорее убрать сено, потому что жатва на носу — рожь начинает желтеть, я сам был в деревне, зерна уже можно вышелушить на ладонь.
— Не суйтесь не в свое дело, в Бирзгале вы не агроном, а всего лишь оформитель. Раз я сказал сено, то не впутывайте сюда рожь! Из района насчет жатвы еще не звонили. Пишите: "Труженики…"
— Почему труженики? А может — деятели? Латыши народ деятельный…
— Поэтому никто и не говорит — трудяги, а труженики. Итак: "Труженики! Боритесь за высокие урожаи сена!" Так. Но что я вижу? — фото пришпилены к доскам? Почему к доскам?
— Разве плохо? Видите, как волнисты волокна дерева!
— Прикрепить к доске! Надо же додуматься. На доске вывешивают объявления, а не живых людей. Переделайте, пусть будут реечки, как в районном доме культуры!
Касперьюст повернулся к музыкальной комнате. Нарбут затаил дыхание, потому что шеф был уже так раздражен, что начинал задыхаться. Там на стене висели четыре полотна, красочные как цветы астр.
— А тут что?
— Это… это как бы отчет о моей летней работе в Бирзгале… Осенью я буду их показывать и в Риге. Я вот был в колхозе "Сила".
Касперьюст обеими руками стиснул портфель, нагнулся и прочел:
— "Доярка Зента Лиепиня". Не знаю такую.
— Председатель сказал, что хорошая доярка, окончила среднюю школу и осталась в доярках. Сам посоветовал.
— В районе утверждена?
— Говорит — будет.
— Этого мы еще не знаем. Почему не в белом халате, как должны быть все доярки?
— Телята пугаются. Видите — на лице утреннее солнце…
— Биографию ее знаете?
— Мне важно лицо.
— А мне — биография. А этот малый рядом? Так… "Тракторист Эдвин Тауриньш". А почему он сидит возле трактора?
— Это в конце борозды. Люди иногда отдыхают, трактористы в том числе. Сейчас встанет и начнет работать!
— Почему он курит?
— Потому что некоторые несознательны, еще курят…
— В таком случае его нельзя показывать так, чтобы все видели. Дом культуры посещают и дети. Называется тракторист, а сам сидит и курит.