Розовый слон
Шрифт:
Андрис разрядил над головами слушателей заглавие: "О пауке, который ест муху".
Почему так делаешь? Судьба. Заведено. Крошки хлеба на столе, под столом, под полом…То ли Бертул поэзию не понимал, то ли слушателей: профану Скродерену аплодировали не меньше, чем Вилксу. Наверное, тут сработала психология: бирзгальцы понимали, что Скродерен такой же поэт, как и они сами. Выражая признательность Скродерену, они на самом деле выражали ее себе.
Андрис с благодарностью склонил свой широкий, овальный лоб, но снова выпрямился, бросая в зал взор фанатика поэзии.
МаленькиеОпять аплодисменты, опять, прислушиваясь к внутреннему голосу, Андрис направил взгляд в потолок.
Тысячу лет назад я низвергал скалы, но сейчас, в эту эпоху, у меня работа другая…Касперьюст, беззвучно разевая рот, с первого ряда в зале показывал Бертулу на свои ручные часы. Когда аплодисменты затихли, Бертул прошептал:
— Кончай, пора начинать танцы…
Поэтический слух Андриса тоже успел уловить, как молодежь в дальнем углу зала бьет ногами в пол. Он вернулся к столу, чтобы получать подарки от слушателей. И дождался полную девушку и парня своего возраста. Те несли умеренную корзинку.
— От товарищей по работе в потребсоюзе… местному нашему поэту… — сказала девица и подала прикрытую цветами корзину.
Бертул видел эту крепкую девушку в магазине масла и колбас. Вполне возможно, в корзине есть и колбаса. Так что из гостей этого вечера Скродерен имел наибольший расчет писать стихи.
— А теперь — кто желал бы высказаться? Кто хочет спросить гостей о чем-нибудь? Пожалуйста, пользуйтесь редкой возможностью, когда писатели находятся среди нас!
Учителя латышского языка в отпуске, организованных вопросов не будет. Надо полагаться на то, что слушатели за уплаченный рубль захотят и спрашивать, ведь не зря платили деньги. Так оно и получилось. Встала женщина в очках, крашеные желтые косы которой, венцом обвитые вокруг головы, гармонировали с цветастой юбкой, белой блузкой и бархатным лифом: в Германии так ходят девушки всех возрастов.
— Когда-то работала в аптеке, — шепнул Скродерен.
Женщина неудержимо взбиралась на сцену. Тех, кому в жизни не удалось своевременно побывать на сцене, так же как Касперьюсту в директорах, надо остерегаться. Она раскрыла записную книжку и стала читать:
— Мне хотелось бы высказаться об образе женщины в последнем романе Люции Калады "Не гляди в родник". Лигита — женщина-мать, в самом высоком смысле, любит своих маленьких детей, поэтому не любит чужого, приехавшего из города случайного мужчину Гунара, хотя этот мужчина окончил высшую школу, а ее собственный муж по пьянке часто стреляет из ружья в воздух, отравляя окружающую атмосферу, за что неоднократно был административно наказан. Глубокое знание женской души характеризует и этот роман Калады, начиная с заботы женщины о собаках, когда она подает им в жестяной посудинке мятую картошку, и кончая картиной, когда Лигита тщательно кладет штопку на дырявую пятку чулка. Знание вещей в ее произведениях приобретает самостоятельную эстетическую ценность, что французы называют шозизмом, потому что созданные человеком вещи — это часть самого человека. Поэтому ее произведения близки читателям, читатель-то свои вещи определенно узнает, и таким образом знакомым становится все произведение.
Калада подалась вперед, и рыжими глазами сверлила сбоку неожиданную диссертантку. В зале после первых мгновений любопытства раздались смешки. Калада побагровела под пудрой и с лютой ненавистью смотрела теперь на свою пламенную поклонницу. Поэт Вилкс громко вздохнул. Хорошего исхода Бертул не предвидел, потому что аптекарша перевернула только первую страничку в записной книжке. Если так пойдет, до полуночи хватит… Вежливым способом прервать охваченную литературным катарсисом женщину было невозможно, а остановить грубо у Бертула не хватало сил. Выручили благодарные
— А мне не нравится, что писательница поступает так самовольно — доводит ночью Гунара до кровати Лигиты, вышибает пробки, а под одеяло не пускает. По-моему, писательница как раз не знает женский характер. Раз уж она сама отправила мать к соседям…
В зале вспыхнул диспут:
— Правильно! Эдак можно любому мужчине всю нервную систему испортить!
— Нахал! Ты думаешь — все замужние такие?
— А зачем тогда пускать в спальню?
Бросив беспомощный взгляд на беспомощного Бертула, аптекарша, вытирая слезы, сошла со сцепы. Так, покамест хорошо. Бертул незамедлительно встал и, чтобы привлечь внимание, поднял вверх указательный палец и сам стал смотреть на него. Зал притих в ожидании новой потехи.
— Товарищи, мнения разошлись, но все же лучше по одному.
Встал все тот же мужчина:
— Я повторяю: Калада недостаточно полно и неправильно изображает отношения мужчины и женщины… так сказать, их интимную сторону. Поэтому-то ее произведение и включено в обязательную литературу, этот факт говорит сам за себя. Детей воспитывают как в потемках, оттого-то они и ошибаются, что самим приходится все постигать…
Калада степенно встала:
— Я согласна с тем, что литература должна отражать человека во всех его проявлениях, и в любви тоже, хотя физическая любовь занимает лишь незначительную часть его жизни, пожалуй, и десятой доли процента не получится, так что, в сущности, это маловажный момент как с точки зрения продолжительности жизни, так к с точки зрения производства, однако отражать его надо. Но как? Эстетически. Понравилось бы вам, если кто-нибудь стал бы описывать, простите за сравнение, использование туалета, хотя без этого вы тоже не обходитесь?
— Правильно! Во, уложили на обе лопатки! — раздались женские возгласы.
Но защитник любви не-унимался.
— Раз нужно эстетически, то показывайте по крайней мере, что они… — ну, этот Гунар целует ее, что ли… Но вы же просто запускаете в комнату собаку, которая своим лаем поднимает на ноги весь дом. Так мы далеко не уйдем ни в литературе, ни в жизни.
— Вымрем! — дополнил кто-то.
Калада больше в Бирзгале не приедет, невелика беда. Резервы Союза писателей так быстро не исчерпать, там якобы сотни две членов. По парочке на квартал более чем достаточно до пенсии Бертула.
Подали записку. Вилкс накрыл ее огромной лапой. Прочел, встал и, сердито глядя на зрителей, сказал:
— Тут спрашивают: "Почему в литературе недостаточно освещаются отдельные профессии? К примеру, адвокаты". Это верно, товарищи, я сказал бы, в этом отношении положение в нашей литературе просто кричащее! Ни одного рассказа про трубочиста, для которого один неверный шаг стоит жизни не только ему самому, но и тем невинным страдальцам, на которых он упадет. Ни одной новеллы о продавщицах железнодорожных буфетов, хотя всем известно, что летом их руки кормят холодными шницелями тысячи утомленных путешественников. Примеров можно приводить много. Но разве кто-либо запрещал писать про это? В литературе нет запретных тем. Разумеется, надо знать, как писать. Но следует ли писать о том, как автоинспектора поколотила жена? Нет, не следует, ибо тогда дорожные хулиганы будут измываться над автоинспекторами. Надо ли писать, что у судьи случилось воспаление среднего уха и что поэтому он по ночам надевает зимнюю шапку? Нет, не надо, потому что тогда у подсудимых могут возникнуть подозрения, что недомогание влияет на вынесение приговора мелким хулиганам. Как видите, писатель, обращаясь к отдельным профессиям, должен быть крайне осторожен, чтобы не скомпрометировать их. Поэтому писатель обязан искать абсолютно положительного водолаза, трубочиста, убежденного трезвенника, и судью, у которого нет воспаления среднего уха. Все это найти можно, только иногда поиски затягиваются на целые года. — Вилкс тяжело сел, так что пол под ним прогнулся.