Розовый слон
Шрифт:
Бертул понял, что дело проиграно.
— Возможно, что в чем-то я ошибался… — вздохнув, он закрыл папку. Жаль папки, она заслуживала более высокого поста.
— Вашей ошибкой была клевета! — сипел Касперьюст.
— Давняя, довольно обычная ошибка, — согласился инспектор.
— Допустим… Оригинальные ошибки в наше время редкость, — философствовал Бертул.
Впервые заговорил Бока:
— Мне про товарища Сунепа дурного слова говорить не хочется, особенно если вспомнить, что сказал якобы сам Сократ: я не понимаю, почему человек, зная, что такое хорошо, делает то, что плохо…
Но Бертул уже решил отступить с честью:
— Обдумав все, я подаю заявление об уходе, то есть ухожу по собственному желанию, потому что у меня нет доверия к директору Касперьюсту. В трудовом законодательстве есть такой пункт.
Касперьюст опять усиленно глотал воздух:
— Как-то так… исключительно… Я первым хотел сказать, что у меня нет доверия к вам! Я должен был… говорить первым, потому что я директор!
Бертул встал и взял роскошный портфель:
— Вы всегда хотели сказать то, что другие уже сказали. — И выкинул последний, джентльменский козырь: — В газете за свой счет помещу объявление, что Бирзгальский дом культуры ищет нового художественного руководителя. И в этом объявлении не будет сказано, что директором является товарищ Касперьюст. Прощайте!
Бросив унылый взгляд на несписанный национальный костюм, висевший на стене, и на непроданные гитары в витрине, Бертул вышел. Там оставались замороженные средства, столь необходимые для благосостояния общего народного хозяйства… Проходя через пустой зал, он еще подумал, что зря раскупорил высокие окна и на чердаке открыл вентиляцию. Экономя тепло, Касперьюст опять все законопатит, способствуя распространению микробов туберкулеза.
Когда Бертул раскрывал тяжелую дубовую дверь с сохранившейся медной ручкой, его догнал Бока:
— Что же это вы — не подали мне руки? Мы же остаемся здесь и будем жить… дружно. Я всегда был на стороне павших львов, и жизнь учит, что большинство из них снова встают на ноги… — И они обменялись сердечным рукопожатием.
У киоска, попивая вторую бутылку пива, Бертул написал письмо, адресованное Зислакам. А теперь куда? Совесть должника повела его в "Белую лилию".
Анни, занятая беседой с продавщицей из магазина культтоваров, делала вид, будто не замечает его. Продавщица подала Анни продолговатый, круглый сверток. Туалетная бумага. Редкость. Дефицит. За это Анни в случае необходимости оставит для продавщицы свежие булочки. Теперь Анни взглянула на него.
— Вы сегодня хорошо выглядите. Наверное, хорошо выспались? И на работе все в порядке. Говорят, что два дня вы очень тяжело работали.
Значит, она уже все знала. А что ж тут необычного? В маленьком городке всегда знают даже то, что еще и не произошло.
— Чистая совесть — крипкий сон. Могу ли навестить вас? Мне надо вам что-то передать.
На лице Анни появилась озабоченность. Неужели Бертул наскреб деньги, хотя Зислак и надул его? Как грустно… без должников!
— Конечно, конечно. Буду ждать! — Она болезненно улыбнулась.
Когда проснулись воробьи, Нарбут проводил Азанду домой с сеновала в свикенском сарайчике и еще спал в подвальных апартаментах дома культуры.
— Дверь открыта! — рявкнул художник.
Твердым шагом вошел Касперьюст и еще один гражданин в костюме — инспектор отдела культуры. Оба остановились как вкопанные, потому что в комнате находилась голая женщина: опустившись на колени, с ненакрашенными глазами и губами, счастливо и печально улыбаясь глядела на них Азанда… Алая, прозрачная цвета маков шаль, накинутая на волосы, спадала с плеча, охватывая талию, и, как ручей, стекала вниз на разостланный темно-красный плюш, на котором сидела девушка. Стан ее отражал солнце, а над ней склонялся куст сирени…
— Теперь вы видите… как он тут живет! — сипел Касперьюст. — Такую можно держать только на частной квартире, а у меня официальное помещение. Кричащий беспорядок!
На самом деле в комнате было довольно прибрано. На изрезанном, пятнистом столе находилась молочная бутылка, на подоконнике стояли накрытые бумагой консервные банки и краюха хлеба. Даже плита была чистой. Инспектор рассматривал оклеенные винными этикетками стены:
— Половину из этих марок я и не пробовал…
— Итак, в присутствии свидетелей я вам отказываю в жилплощади, то есть тут вы не имеете права жить.
Нарбут закурил, кашлянул, обнял накрытые одеялом колени и стал тоненько смеяться:
— А я уж подумал, что вы принесли мне премию за хорошую работу… Будьте спокойны, сегодня вечером отчаливаю. По собственному желанию. Пожалуйста, не заслоняйте солнце, я встаю и — имейте в виду — я голый. Раз уж вы испугались голой девушки, то от моей наготы вас может хватить паралич.
Касперьюст вышел огорченный, что не удалось никого уволить. Стоит ли после этого работать директором?
Нарбут встал, прибил к раме большой картины куски пробок от винных бутылок, в которых, слава богу, недостатка не было, настлал на них лист картона, все тщательно упаковал и отнес на квартиру Боки. В Риге он договорится насчет машины с другими художниками и отвезет "Азанду", охраняемую и воспетую, как Мону Лизу. Может, это и была его Мона Лиза.
Азанда задвинула стеклянное окошечко киоска вывеской с надписью "Санитарный день". Затем они вместе с Нарбутом, босые, двинулись вдоль берега реки вон из города.
— Ты уезжаешь…
— Я уезжаю…
— Я остаюсь…
— Ты остаешься… — ответил Нарбут. Их глаза были так близко, что любая ложь была бы видна.
— Зимой пойду продавщицей в галантерейный отдел. Третьего января мне будет уже двадцать лет… — Глаза Азанды наполнились слезами. — Там меня, может быть, быстрее заметит какой-нибудь принц…
Нарбут молчал и пальцем вытер слезы с уголков ее глаз. Азанда, возможно, ждала, чтобы он сказал: "Я и есть тот принц!" Но ему было на тринадцать лет больше, лицо его походило скорее на Кенциса с иллюстраций Бренцена, чем на журнального принца, к тому же была у него и разведенная жена, которая когда-то сказала ему: "Пиши большие картины, и денег получишь больше!" Азанда не сомневаясь доверила ему все, даже свою наготу, и он не мог ей лгать.
— Я зимой приеду и куплю у тебя белую-белую рубашку..